Нина Кромина

Галина часовня

Ещё не проснувшись, но уже ощутив себя, Галина почувствовала радость. Слабый, расплывающийся огонёк лампадки, чуть дрожа, освещал иконы, но в углах комнаты доживала чернота, напоминая печаль прошлого. Ночь выстудила избу, охладила печь. С пола поднималась сырость. Галина с трудом опустила с постели отёкшие ноги (ну, кто бы ей мог дать её сорок, пятьдесят и то мало) и шарила ими в темноте, пытаясь найти тапочки. Ночная рубашка, байковый халат, старая кофта с залатанными рукавами, шерстяные носки, связанные из остатков разноцветной пряжи. Придерживаясь за стул, подняла своё большое, дряблое тело в новый день, который вот уже несколько лет начинала с молитвы. Утреннего правила она не знала и молилась на свои слова, а, вернее, почти без слов, больше душою. Прошаркала к выключателю. Она знала, что соседи звонят электрикам несколько раз в день, что работы идут, и всё ждала, когда же, наконец, починят. Но лампочка над столом, как вчера, позавчера и уже несколько дней по-прежнему не оживала. Зажгла свечу, затопила голландку. Когда в печи загудело и начало потрескивать, улыбаясь сама себе или каким-то своим мыслям, поставила на плиту металлическую коробочку со шприцем и иголками.

Уже много лет она начинала утро с укола. Сахарный диабет, начавшийся ещё в детстве, стал такой же привычной частью её жизни как все остальные составляющие. О разовых шприцах Галина не мечтала. Откуда они здесь, в их глухомани. Правда, пару раз Сергей Сергеевич ей привозил разовые, тогда иголка шла легко и не оставляла синяка. Хорошо, что ещё удавалось добывать инсулин. Не без помощи добрых людей, конечно. Раньше уколы ей делала мать. У матери, так и не сжившейся с бедой, как только она брала шприц, всегда дрожали руки и было очень больно, и Галина просила: “Ну, коли же, коли быстрее”. А отец, кусая губы, отворачивался к окну и теребил пальцами штору. Ещё отец, трезвый или даже пьяный, часто сажал дочь на колени и, прижимая к себе, так крепко, будто хотел спрятать за пазуху, качал головой из стороны в сторону и шептал: “Мой грех, мой!” А Галя, вдыхая запах отца, настоявшийся на самогоне, самокрутке и мужской силе, думала, какой папка хороший. Правда, если он пинал ногой их корову или бегал за матерью с топором, она так не думала, а кричала: “Папка, папка!” и он слушался её и затихал. Тогда Галя уводила его в избу, он ложился на диван и просил, чтоб она погладила там, где сердце и говорил, что от её рук становится легче, меньше болит. Как же Галя жалела его тогда. Но самым тяжёлым для неё было время сенокоса. Кто только ни прибегал к отцу за помощью. Галя просила его не ходить, плакала. Он же брал литовку, отбивал ее и шёл. Однажды сердце не выдержало… Мать побежала по деревне к мужикам с просьбой, чтоб помогли с гробом, а Галя сидела рядом с отцом на полу, охраняла его от крыс. Она помнила, как гроб с телом вынесли на улицу и поставили рядом с крыльцом. Ей почудилось, что отец приоткрыл глаза и показал глазами на небо, словно говоря: “Ты, доченька, ничего не бойся, всё хорошо!” Но было плохо, потому что очень жалела и его, и себя. Потом, когда отца похоронили и на сороковой день они с матерью пришли на кладбище, мать спустилась к ручью, чтобы набрать воды, а она осталась одна. Сидела на скамейке, тупо уставившись в одну точку. И тут произошло чудо: над могилой воздух вдруг задрожал, заискрился, и Галя увидела отца, но не всего, а только по грудь. Она удивилась, что рубашка на нём не та белая, в которой хоронили, а старенькая, клетчатая, чистая как с мороза, лицо же отца, при жизни морщинистое и в оспинках - гладкое. Отец смотрел на Галю и улыбался. Она тогда так ему обрадовалась, что жалеть перестала и тоже стала улыбаться…

Заправляя кровать и будто чему-то радуясь, Галина расставляла подушки на старый манер, как при матери, и нет-нет поглядывала на окно, за которым уже начали вырисовываться и запорошенная яблоня, и пригнувшийся под тяжестью снега малинник, и забор, заваленный снегом. Теперь, когда уже почти рассвело, движения Галины стали энергичными и по ним можно было догадаться, что впереди её ждёт важное дело. Умыться она не смогла и, подёргав носик рукомойника советского, за 2руб.30 коп. убедилась, что вода в нём замёрзла (что ж “не век, не сряду лето бьёт ключом”), а потому, разбив ручкой ковшика ледок в ведре, поливала себе из него то на одну, то на другую руку. Не успела она ещё и кровать застелить светлым покрывалом, как на нём уже красовались три задушенных крысёнка. Кот домашний средней пушистости, благодарный и заботливый, полуприкрыв горящие треугольники зеленых глаз, всё это время наблюдал за хозяйкой. Он терся о её ноги и издавал приятное мурлыкание. Потрепав его по загривку и прошептав что-то одобрительное, Галя переложила трофеи рядом с блюдцем у печи и, быстро завершив утренний круг необходимых дел, прикрыла за собой дверь…

Жила Галина на Центральной улице поселения, ещё совсем недавно называвшимся селом, хотя церковь в нём давным-давно сломали. В глубине же, между домами, стоял покосившийся магазин, к которому тянулась нахоженная тропа, по обе стороны ее - обычные сельские одноэтажные среднерусские дома, на некоторых из них недавно поменяли крыши на металло черепицу и они красиво выделялись среди прочих. За такими ухаживали: после зимних снегопадов всегда в семье находился кто-то, кто залезал на крышу и любовно очищал её. Дома эти, оштукатуренные или облицованные сайдингом, огороженные новой рабицей или даже профнастилом, и внутри отличались от прочих, доживавших свою последнюю жизнь под износившимся шифером. Галина, правда редко, но иногда бывала в этих новых домах, которые она называла квартирами. Её удивляло тепло, шедшее от батарей, ванные комнаты, туалеты с белыми унитазами, мебель, привезённая из города. Большинство людей, живших в квартирах, ездили на работу на электричках и ежедневно направлялись по Центральной улице в сторону железнодорожной станции. Конечно, некоторые предпочитали автомобили и не только отечественные, но пользоваться могли ими не всегда. Улица, по которой ездили и ходили, во время зимних снегопадов почти не очищалась, так как единственный тут старенький трактор, почти всегда ремонтировался и только когда появлялся очередной покойник или ожидали комиссию из города, выполнял свою дворницкую функцию. По ночам улица освещалась тремя покосившимися фонарями. В самом ее конце, ближе к железной дороге, напротив заброшенных коровников, день ото дня росла свалка, расползаясь по пустующему полю. Зимой её покрывал снег, и становилось светлее и чище. Галя любила зиму, лето, осень. Любила весну. Любила каждый день и час жизни, любила любить даже если любить было не за что. Раньше её любовь часто кончалась слезами. Особенно в детстве, когда дети не хотели с ней играть и, поднося палец к виску и, покручивая им, повторяли “Дурочка, дурочка” или, когда повзрослела и, набирая силу, затрепетало в ней что-то, и она сама того не понимая, вводила мужиков во грех. Они пользовались, смеялись, а Галя плакала…

Теперь не то. Теперь любовь в радость, теперь она ровным светом, в каждом деле, в каждой безделице. А всё началось с того дня, когда выбирали председателя поселкового совета. Придя загодя и усевшись на скамейке у калитки, с разбегавшимися некогда к библиотеке и детскому саду тропинками, она много чего интересного увидела и услышала. Увидела, как подъехал джип и из него, перешагивая через лужи, не спеша вышел бывший шалопут Сашок, ныне известный, как проживающий в райцентре, арендатор местного леса Александр Степанович Баринов. Увидела, как натягивая на ходу фуражку, выскочил на крыльцо Сергей Сергеевич, как обменявшись рукопожатиями, они о чём-то переговаривались. До неё донеслись слова Александра Степановича, что обустраивать надо, обустраивать, а Сергей Сергеевич поддакивал, и глаза у обоих ей казались молодыми и задорными. Она вдруг вспомнила отца, когда тот, построив летнюю кухню, бросил матери: “Ну, обустраивай!” И Галине почему-то показалось, что если она опустит в ящичек бумажку, то на улице по вечерам станет светло. Откроют детский сад, библиотеку, и она опять вместе с Аникиной будет там убирать… Галина пошла тогда в сторону к поселковому совету, чтобы попросить бумажку, но Сергей Сергеевич, заметив её, сказал, чтоб не спешила, потому что только наследит, а лучше бы шла домой.

- Ты, Галя, приходи попозже, а то к приезду начальства полы как бы не испачкать.

Галина обиделась на бывшего одноклассника и буркнула:

- У меня сапоги чище твоего пола”.

Но тут к крыльцу подошла Аникина и, увидев, что Галина уже хлюпает носом, а, значит, сейчас разревётся, погладила её по голове и сказала:

- Сергей Сергеевич, она со мной, пусть.

Перешагнули через высокий порог и, долго вытирая ноги о половик, прошли по коридору, вошли в комнату, где был расстелен красный ковер с зелеными полосками по бокам, а справа, за столом, сидела, улыбаясь незнакомой улыбкой, грузная, похожая на мужчину Клавдия Ивановна, которая, взяв у них паспорта что-то отметив в разложенной большой тетради протянула им бумажки. Аникина отдала свою Галине, и та засияла вся, потому что у неё стало две бумажки.

- Ну, иди, опускай.

А Клавдия Ивановна сказала, что сначала надо галочку поставить там, где фамилия Сергея Сергеевича…

И вот как-то, когда Галина шла на колонку, ту, последнюю, за которой железнодорожная насыпь, она увидела, что на дороге стоит КАМАЗ, нагруженный брёвнами, рядом с ним – Сергей Сергеевич, которому теперь издали все кланялись и называли по отчеству и на “вы”. Сергей Сергеевич размахивал руками, рукава куртки задирались, и из-под них торчали худые руки. “Мясом так и не оброс,” – c сожалением подумала о нём Галина. Он что-то говорил, показывая на луговину за крайним домом. Вдруг, с грохотом опрокинув борт, КАМАЗ вывалил свежие, пахнущие лесом сосновые брёвна. Галина ахнула, присев от неожиданности и даже прикрыла рот ладонью, спрятав испуг. Около колонки, забыв про льющуюся воду, стояла Марго, москвичка, сбежавшая из Москвы в заброшенный дом Прошкиных. Из-под забора Гончаровых тявкала шавка местной коротконогой породы. Подъехал на советском джипе Александр Степанович и, с достоинством глядя на Сергея Сергеевича, кивнул на свой подарок. Сергей Сергеевич быстро, почти бегом, подошёл к нему и опять, как и тогда в день выборов, долго тряс его руку и улыбался…

А через три дня напротив старых коровников, на луговине, уже красовался свежий сруб, напоминавший колодец, увенчанный небольшим деревянным крестом. Отец Алексий, приехавший из райцентра на подаренном ему Александром Степановичем стареньком “бургузине”, кропил часовню, и Аникина подпевала ему тонким кладбищенским голосом. Сергей Сергеевич стоял рядом с Александром Ивановичем, они умело крестились и кланялись. Клавдия Ивановна, разметав ноги, время от времени билась лбом о траву. Несколько детишек крутилось подле, Марго стояла у своей калитки, удивлённо вывернув шею в сторону часовни. Время от времени кто-то проезжал или проходил мимо: вот, презрительно скривившись и неодобрительно покачав головой, проехала на велосипеде к магазину продавщица Гудкова, прогромыхал на проржавевшем “Москвиче” железнодорожный обходчик Шутов, Валентина, невестка Гудковой, остановилась посреди дороги и, испугано озираясь, перекрестила лицо и шею. Галина, стоявшая сначала в стороне, подошла и, подпевая Аникиной, встала на колени рядом с Клавдией Ивановной, а когда батюшка запел и, взяв с окна икону, стал обходить часовню, поднялась с колен и пошла за ним. Она то поднимала голову к небу, то опускала её вниз и, угадывая отдельные слава, с какой-то неожиданной радостью повторяла их:

“Господи помилуй, Господи помилуй, упование наше, слава Тебе, услыши ны, многия лета, многия лета, …”

Теперь каждое утро, едва проснувшись, Галина спешила к часовне, открывала дверь и… убирала нечистоты, мыла за нерадивыми односельчанами и их гостями пол, скребла каждую половичку, выносила мусор, протирала иконы, зажигала свечи и, положив к иконкам дешёвые конфетки, радостно благодарила Бога за дарованную ей радость послужить Ему. Счастье, в котором теперь жила Галина, было так велико, что могло сравниться лишь с бездонным небом, которого у них так много… и ей казалось, что это не беда, если снег завалил улицу и часто в окнах лишь слабо колышется свечной огонёк, а уколы инсулина помогают всё меньше и меньше…

Казалось бы, ничто не могло помешать привычному течению её жизни. Ни дождь, ни снег, ни болезни, если бы однажды её не остановила Марго:

- Слыхала? Баринов-то тендер на лес и землю за селом проиграл.

Что такое тендер Галина не знала, как и многих других новых слов, которые время от времени долетали до неё. Она хотела спросить: что это, но постеснялась. Когда же Марго, сетуя на новых хозяев леса, пробурчала, что теперь она, Марго, без сарая останется, удивилась и спросила:

- А почему без сарая?

- А потому, что нашим теперь шиш, а не материалы. Говорят, нам отпускать не будут. Теперь всё на сторону пойдёт. Контракты они какие-то подписали. А уж что с твоей часовней будет вообще непонятно. Земля-то тоже теперь новых арендаторов.

Услышав эти слова, Галя побледнела и, округлив глаза, с вызовом глядя на Марго сказала:

- А Сергей Сергеевич на что? Мы за него голосовали. Он у нас главный.

И вообще, Марго, я тебе не верю, ты вечно запугиваешь: то говорила, колонки не починят, теперь это. Вы, москвичи, не как все: вам всё плохое мерещится. Не верю я тебе, – и, плюнув в сторону Марго, развернулась и пошла, почти побежала к сельсовету.

Запыхавшись, поднялась на крыльцо и, рванув дверь, влетела в коридор. Оглушённая тишиной, остановилась и перевела дыхание. Услышав слабый шелест принтера в комнате Клавдии Ивановны, уверенно прошла вперёд.

- Тетя Клава, мне Сергей Сергеевич нужен.

- Так он это, в отпуск уехал, в Турцию. Чего ему здесь. А потом, говорят, на повышение пойдёт. В районной мэрии служить будет. А тебе он зачем?

- Марго сказала, что теперь неизвестно что с часовней будет.

Клавдия Ивановна, вперившись в монитор, долго молчала, а потом, повернув голову и посмотрев на Галину, тихо сказала:

- Почему же неизвестно, известно. Ты, Галь, не шуми только, а часовню твою сносить будут. Место уж больно хорошее. Если б в стороне стояла, а то – прямо посреди лужайки. Новый арендатор там хочет стройку затеять, чтоб магазин у нас был, как в городе, а не сельпо. А что твоя часовня? На неё и документов-то нет. Да и не молится в ней никто. Гадят только… И освящена она не как Храм, а просто, как дом и благословения, говорят, нет. Понимаешь?

- Но я же там убираю, там же чисто! – завопила Галина и, бросившись на колени, сложила ладони и, протягивая их к Клавдии Ивановне, глядя на неё с такой мольбой, что у той не только сердце задрожало, а и руки, продолжала уже тихо, почти чуть слышно, - тётя Клава, умоляю!

- Что я-то могу? Я-то кто? Я – секретарь, понимаешь ты это, никто я, ноль без палочки… Хотя… напишу бумагу, по домам сходим, соберём подписи, может, и оставят. Только вряд ли…, - вздохнув и покачав головой Клавдия Ивановна повернула голову в сторону компьютера и стала неспешно перебирать буквы на клавиатуре.

Галина же, продолжая стоять на коленях, всё смотрела и смотрела на Клавдию Ивановну, потом перевела глаза на стол, стены и тут, натолкнувшись взглядом на маленькую иконку над дверью, припала головой к полу, начала что-то шептать, плакать.

- – Ты, Галь сейчас домой иди, успокойся. На тебе лица нет. Давай- ка я тебе помогу. – И, встав со стула с трудом подняла Галину и, что-то шепча ей, довела до входной двери…

-

Спустя две или три недели, Галина как обычно прошептала молитвы, сделала укол и не успела ещё переложить с постели к кошачьей миске ежедневные подношения кота домашнего, как вздрогнула, напряглась, вслушиваясь в донёсшийся до неё рёв мотора. Сорвалась и бросилась на улицу. Не видя ни домов, ни неба над головой, она спешила как мать к попавшему в беду ребёнку.

У часовни толпились люди. Кто-то стоял в стороне, кто-то рядом. Заметив Аникину, Галина не стала подходить к ней, а решительно направилась к одному из незнакомых мужчин, который показался ей начальником. Куда девалась её обычная застенчивость, медлительность и даже вялость.

- Вы чё тут? – резко спросила она его.

- Да, вот, ломать хочет, - оказавшийся рядом Баринов смотрел на незнакомца с откровенной злобой. - Не дадим! - вдруг закричал он, обращаясь сразу ко всем.

От переезда, грозно рыча, съехав с дороги, к часовне уже подкатывала черпалка. Набирая скорость, она приближалась всё ближе и ближе. Когда расстояние между ней и часовней сократилось до нескольких метров, Баринов досадливо махнул рукой и отвернулся, отскочила в сторону Аникина, Клавдия Ивановна завопила и рухнула на колени. Галина с болью и отчаянием метнулась к часовне, распахнула руки и, закрывая собой часовню, замерла… От колонки бежала Марго. “Галя, Галя!” – голосила она…

А со стороны станции несся, чудно разбрасывая длинные ноги, Сергей Сергеевич. Помахивая в воздухе какой-то бумажкой, он что-то кричал. Но никто, кроме Галины, не видел и не слышал его: все оторопело смотрели на неё. Она же в счастливом волнении, глядя на Сергея, улыбаясь всем ртом, поняла, что вот оно – её счастье, её спасение, и зря она плохо подумала о нём и ни в какой он не в Турции, а хлопотать ездил, может, и до Москвы докатил… В этот же момент из-под опустившегося на крышу часовни ковша, посыпались бревна. Галина упала. В немоте, будто обездвижив, стояли вокруг люди и только подбежавший Сергей Сергеевич, замычал что-то, глядя на её широко открытые, остановившиеся глаза. В них не было ни боли, ни страха…

Сергею почему-то вспомнилось, как однажды они с Галей случайно возвращались вместе из школы. Галя с детской радостью протянула ему тогда раскрытую ладонь с семечками, а он, шарахнув снизу своей, засмеялся. Семечки, высоко взлетев, заискрились, отражая белыми полосками солнечные лучи, и упали на пыльную дорогу. Галя заплакала, а ему стало стыдно… С тех пор он долго сторонился её, не зная, как искупить вину…