Анастасия Чернова
СЛОН, ГОРАЦИЙ И ДОМИК В ДЕРЕВНЕ…
Помню теплые вечера, синие сумерки за окном. И плывущие золотые огни фонарей, и крыши соседних домов. Мы в гостях у тети Вики. Все немного бледное, словно разбавленное спелой прозрачностью долгого летнего дня, а на подоконнике, по ровной, больнично-белой поверхности, вышагивает слон. Его спина гораздо темней, чем сумерки, а мелкие камушки на бархатной накидке напоминают отражения фонарей в пруду.
Говорят, статуэтку привез из путешествия бывший муж Вики. Кроме этой туманной поездки за границу мы ничего не знаем про него. Кажется, Викторию Павловну никто не навещает, а этот пыльный слон на подоконнике – единственный привет из прошлого. Я прыгаю по комнате и любуюсь на слона; кружусь до тех пор, пока не начинают двигаться предметы, соскальзывая куда-то вниз. Мои растрепанные волосы и короткое темное платье отражаются в огромном зеркале возле шкафа. Мне нравятся бисквиты, которые готовит тетя Вика, а еще голос: низкий и всегда удивленный.
На самом деле она нам не родная тетя. Родители познакомились с ней на одной из научных конференций в Москве. Разговорились, обменялись телефонами. Виктория не выступала – но несколько часов сидела в зале и внимательно слушала все доклады. Задавала вопросы, довольно интересные, а в перерыве стук ее каблучков разливался, словно шампанское, вокруг столов с книгами. Такой же невесомой и причудливой была ее прическа, серая пена над головой. Кофта с ажурными рукавами и стеклянные бусы служили лишь фоном, зыбким очертанием, сдерживающим высокие плечи и тонкие, изящные руки, украшенные кольцами. Да, такой она и была, эта тетя Вика: пафосная красота на грани безвкусия (но именно на грани!), однотонная пестрота без яркости: все мелкие детали тонули в общем тусклом оттенке украшений и тканей, и только губы, всегда накрашенные, темно-красные, заметно выделялись на общем бледном фоне. Какие были глаза у тети Вики, я точно не помню. Скорее всего, бледно-серые и зыбкие, будто дождь в октябре.
– Мне понравился ваш доклад, – сказала Виктория Павловна моей маме, – особенно заинтересовала идея единства праславянских языков…
Так они разговорились, и уже на следующий день вместе отправились на совет экспертов в министерство образования. Хотя тетя Вика и не была специалистом, она настолько увлекалась языкознанием, что готова была часами слушать рассуждения по теме. К слову сказать, она много чем увлекалась. Читала популярные исторические новинки, посвященные мировым заговорам и неслучайным катастрофами; как таблицу умножения знала все нюансы еврейского вопроса; какое-то время училась рисовать пейзажи и приглашала нас посмотреть их. Вся ее комната была усыпана ватманами, а на мольберте обычно стояла незаконченная картина: приторные домики на берегу реки под темным грозовым небом. Таких домиков вы нигде не увидите в реальности: слишком ладные, бревнышко к бревнышку, резные ставни, высокое крыльцо. А вот небо… Небо было, действительно, прекрасным! Множество оттенков, передающих движение туч, набухающих свинцовых громад, и где-то там, вдали, неожиданный луч солнца, точнее, его обещание, намек в бледнеющем просвете. Папа, когда увидел, долго молчал, а после сказал: есть художник моря – Айвазовский. Если бы Виктория Павловна училась, она могла бы стать художником неба. Одного только неба.
– Ну нет, – возразила тетя Вика. – Меня много что интересует. Пока мы живем в городе, где-то есть прекрасные деревни, луга… Или, например, такие избушки.
Впрочем, вскоре она увлеклась древними языками и живопись забросила. Кисти и масляные краски были вручены мне без всякого торжества в начале учебного года. Мольберт был выставлен на балкон, а его место заняла полка с толстыми словарями и тетрадками.
– Мам, а кем работает тетя Вика? – спросила я как-то раз.
– Тетя Вика на пенсии. А вообще она медсестра.
Теперь она приходила к нам каждое воскресенье и на несколько часов закрывалась в комнате вместе с папой. Там, под его руководством, терпеливо изучала латинский язык. Когда-то на выходных мы всей семьей ходили в парк, в консерваторию, вместе ужинали, а ночью играли в шахматы. Но все это ушло в прошлое. Теперь наш выходной посвящался исключительно ей, Виктории Павловне. Нужно было открыть ей дверь, вежливо улыбнуться, а затем, ровно один раз в час, принести им в комнату горячий чай и молча – обязательно бесшумно! – исчезнуть, как только чайник коснется поверхности стола, заняв свое место среди тарелок с клубничным печеньем и книг. Виктория Павловна сияла, вдохновленная звучанием древних фраз. «Дер спиро сперо» – говорила она, хлопая в ладоши. «Дум, дум», – улыбаясь, грозил пальцем папа, а вечером говорил нам так:
– Ну а что делать! В другие дни я занят, работаю. Воскресенье – единственный день для частных уроков! Что за… «нет», разве не прекрасна подобная тяга к знаниям?
А потом что-то случилось неожиданное, резкое. Я услышала в комнате шум, и когда вышла в коридор, Виктория Павловна уже поправляла перед зеркалом шляпку с пером. «Спиро… сперо…» – сказала она на прощание и тут же выскочила, хлопнув дверью. Папа равнодушно и мрачно сидел в кресле, чайник валялся на полу. Мама ходила по комнате, просто перекладывая вещи с места на место. Круглые часы она поставила на полку, поправила салфетку на столе. С тех пор тетя Вика к нам не приходила. Видимо, забросила латынь. Но и чудесные семейные вечера по воскресеньям не возобновились. У каждого уже была своя, отдельная жизнь. Я считалась «папиной дочкой», а потому он доверял мне некоторые свои секреты. Так, например, он рассказал, что Виктория была очень талантливой ученицей, и только завистники не дали реализовать ей свои уникальные способности.
Как-то раз я разбирала семейные фотографии, и мне попался старый снимок: я еще маленькая, сижу, обняв куклу, на диване, а рядом – папа, мама и тетя Вика. Все улыбаются: я так и вовсе зажмурилась от смешливой радости. Тугие косички торчат в разные стороны, а кукла в одной туфельке. Похоже, до этого кадра я играла, носилась по квартире, и вот меня поймали, усадили; не терпится узнать, что будет дальше, обещанная птичка все не летит…
– Смотри, пап, – показала я, – помнишь?
– Да-а, – поправив очки, он долго рассматривал перед окном снимок, а после вернул мне, добавив, – да-а… Ты, малыш, уже совсем большой. Мама все такая же. А Вика… тети Вики просто не стало.
– Что?! – уж чего-чего, а этого я почему-то не ожидала.
– Тсс… – понизив голос, папа рассказал, что какое-то время они перезванивались. Ей было непросто найти нового учителя. – Ведь читать Горация в подлиннике не каждый осилит.
Виктория Павловна хотела знать язык в совершенстве, поэтому папа давал по телефону некоторые советы.
– А потом?
– Связь прервалась. Трубку больше никто не брал…
Кроме того, он, оказывается, заходил проведать, но дверь оказалась запертой; полы перед дверью, видимо, давно уже никто не протирал. Когда-то на подоконнике в подъезде стоял цветок хлорофитума, за которым ухаживала тетя Вика. Растение засохло, а поддон горшка давно использовался под пепельницу…
Прошло несколько лет, я уже училась в последнем классе школы и ехала в метро с подготовительных курсов, когда меня кто-то тронул за руку. Оглянувшись, я не поверила своим глазам. Виктория Павловна! Совсем не изменилась! Те же яркие губы, пестрая накидка, белые туфельки на низком каблучке. Как она могла меня узнать, спустя почти десять лет, – загадка. Невольно я отступила назад.
– Наташа… – улыбнулась Виктория Павловна, – это я… как вы? Как мама?
Общие фразы не помогли, интерес тети Вики только усиливался. В вечерний час народу в вагоне было не так много. Среди грохота колес и неяркого света, возникло ощущение, будто встреча происходит не в реальности, а где-то рядом. Словно мотылек вокруг лампы, тревожно билось сердце. И падали камни с высокой горы, друг за другом, «тук-тук».
– Ведь у меня книга вышла, – неожиданно засмеялась Виктория Павловна и замолчала, а потом добавила, – Нет, я все понимаю, но… почему бы тебе не навестить меня? Да и живу я все там же…
Так вот что, она – писательница! Кто бы мог подумать… И вот я уже сижу в знакомой комнате. Темно-синий слон шагает, подняв хобот, сквозь времена и пространства, а на моих коленях лежит довольно увесистый том под таким интригующим названием: «О пользе сельской жизни».
– Сначала все издатели бегали от меня, как спортсмены. Наконец, нашелся спонсор. Умный человек. Книга была еще в печати, когда начались гонения. Скрытые, но самые настоящие. Поскольку телефон прослушивался, пришлось обрубить провод. Да-да, просто обрезать.
Тетя Вика еще много говорила, помахивая перед лицом китайским складным веером. Рассуждала о пороках современного общества, разврате, мелких изменах. «Надо бежать из города, бежать, пока не поздно! Туда, где чистые реки, добрые, еще неиспорченные люди… Знаешь ли ты, да, ты, наивная девчонка, что скоро будет голод, война? Что грядет антихрист, который проштампует на лоб всем шестерки? Трехзначное число. Цифра смерти. Штемпель на тайном заводе уже выпустили, да!»
Чем дольше я слушала Викторию Павловну, тем больше замечала возрастные, а может, и еще какие, изменения. Увы, из движений ушла очаровательная мягкость, голос стал монотонным и скучным, будто его завели специальным ключиком, и теперь он механически раскручивается, постепенно истощаясь. Невесомая когда-то прическа спадала тяжелыми сиреневыми кольцами, похожими скорее на связку лошадиных подков, чем на аккуратные воздушные локоны. Крупные перстни сковывали пальцы, слишком тонкие и худощавые, а стеклянные бусы явно диссонировали с пестротой кофтой, усыпанной стразами.
– А польза-то сельской жизни, в чем? – спросила я робко.
– Огород заведешь. Лук, морковку посадишь... Вот и еда, запас, как никакой. Зимой холодно – печку затопишь… Да и от соблазна, бесовских искушений – все подальше, – уже спокойно, почти безучастно, сказала она. – В деревне спасение. Только там.
На прощание она подарила мне книгу, подписав размашистыми крупными буквами дату и фамилию. Причем, свою фамилию она изменила на другую, чтобы в случае чего, например, в суде, я могла скрыть нашу встречу. Спускаясь по лестнице, я вспомнила, что забыла перчатки. Но возвращаться не захотелось. Прохладный воздух приятно обхватил лицо, и мостовая, усыпанная сухими листьями, дрогнула под сапогами.