Лев Сальников

 

ПАРАДОКС ВРЕМЕНИ

(повесть одной жизни, в двух частях)

 

Часть первая.

 

И что же это такое – ваш парадокс времени – неожиданный взгляд, странное явление природы, непонятное проявление личности? И то, и другое, и третье. Всё вместе? Да, всё вместе… и даже более… Ну что ж, рассказывайте…

 

Я жил тогда один, возвращался из вечернего института поздно, не хотелось ни видиться ни с кем, ни тем более разговаривать.

 

Прежде чем освежить лицо под краном общего умывальника, ставил подогревать на общей кухне чайник. Гудело газовое пламя, сипел неисправный кран, со двора через открытое окно долетал звон гитары.

Все соседи нашей многонаселённой квартиры трёхэтажного дома барачного типа уже спали. Только одинокий старик покашливал в своей комнате напротив кухни. Это означало, что он услышал меня. Через некоторое время он появлялся, тоже с чайником.

 

Старик любил говорить о времени. Оно как будто не просто беспокоило его, а преследовало – неотступно, назойливо, в какой-то одухотворённой форме.

 

Я больше молчал, медленно приходя в себя после длинного рабочего и одновременно учебного дня, насыщенного заводскими передрягами (меня избрали в завком), институтскими заботами (решили вместе с дневниками организовать КБ – конструкторкое бюро – на общественных началах, переездами из одного конца города в другой и всевозможными встречами.

 

А сосед монотонно рассуждал… У времени нет движения. Это человек движется во времени. Само время – океан неподвижности. В этом молчаливом океане всё живое и неживое изменяется в обе стороны одинаково, то есть развивается или разрушается. Иного не дано. А время – лишь принятый по необходимости обман нашего воображения! Для философов это удобная и очень важная платформа утверждения, так называемой, объективной формы существования бесконечно развивающейся материи, так как вне времени и пространства движение материи невозможно... Видите как закручено! – Он судорожно вскидывал свою бледную и худую руку над нашими закипающими чайниками, крышки которых начинали уже подпрыгивать, выпуская струи белёсого пара, и торжественно заключал: – Живите и не думайте о времени, молодой человек! Его нет в окружающей сущности вещей! Есть мы с вами, наши уважаемые и неуважаемые соседи, их фабрики, магазины, учреждения чиновников, кропотливо и осторожно подсчитывающие наши пенсии… Ещё вот эти газовые плиты, чайники, вода в них, пар… Понимаете?.. – Понимаю, – говорил я бессознательно, лишь бы ответить, снимал с плиты свой чайник и шёл к себе в комнату в дальнем углу коридора.

 

Старик снимал свой чайник и шёл за мной, уверенный, что я ничего не имею против – то есть против продолжения нашей беседы.

 

Чай пили молча, почему-то всегда из моего чайника, хотя воду наливали из одного крана.

Я клал в свой стакан по четыре куска и, не дожидаясь пока сахар растворится, давил его ложкой о стенки, размешивая с едва сдерживаемой раздражительностью. Старик доставал из кармана когда-то замшевой куртки, а теперь вытертой и похожей больше на рабочую спецовку, большой кусок колотого сахара-рафинада, завёрнутого в белую тряпочку, щипчики с полуоблезлой никелировкой и, аккуратно откалывая маленькие кусочки, выпивал с каждым по целому стакану.

 

Закончив чаепитие, он аккуратно стряхивал сахарные крошки с рукавов, с коленок, со стола в сухонькую ладонь, с ладони – в рот, проглатывал их с наслаждением, вздыхал и хвалил меня за умение заваривать чай: славный напиток, огневой, у бабушки научился, молодец… с этим напитком человек прошёл через века… так сказать – сквозь молчаливую толщу канувшего… а бабушка твоя, между прочим, была большая умница, во время войны она спасла меня от голода…

 

Он вставал неохотно с табуретки (никогда не садился на стулья, хотя у меня их было два), брал свой чайник и, потоптавшись, шёл к двери. Задерживался у портрета бабушки и матери, который я сделал, увеличив, с единственной фотокарточки, оставшейся у нас после войны, где мать в военной форме (она была переводчицей) обнимается с бабушкой в день возвращения у нас во дворе. У порога оборачивался, желал мне спокойной ночи и, подняв палец с жёлтым ногтем, говорил с хитроватой полуулыбкой: а времени, молодой мой друг, нет… и не было никогда… фетиш цивилизации… так же, как у первобытных племён – слепое поклонение божеству.

 

И я решил не думать о времени. Ну, нет его и не надо. Действительно, ни в кино не успеваешь сходить как следует, то есть – с девушкой, ни курсовой сдать вовремя, того и гляди хвост подвесят, а то и предупреждение в письменном виде из деканата пришлют на работу: «Просим обратить внимание на участившиеся пропуски и т.д.» Не люблю я этих официальных кляуз, разбирательств «с привлечением общественного голоса» из месткома. А тут ещё этот старик со своей «концепцией отвержения временных оков».

 

Но каждый месяц, день в день, соседу приносили пенсию; хорошую, как говорили жильцы, он был персональный пенсионер. За какие заслуги, я не интересовался, а сам он о себе никогда не рассказывал. Правда, бабушка говорила, когда я пошёл в школу, что старик этот учёный человек, хотя на вид довольно чудной, как бы не в себе, но это у него от пережитого голода. Так вот, в пенсионный день поздно вечером, дождавшись меня, старик выходил на кухню, вытаскивал из кармана, где у него лежал сахар, кредитные бумажки, тоже завёрнутые, только в носовой платок, разворачивал их, персчитывал и, качая кудлатой седой головой, снова прятал. Вздыхая, он ощупывал карман с деньгами, смотрел на меня и приговаривал: эх, времечко… когда- то мечтал о собственном выезде, потом перебивался с копейки на грош – живи, как хошь, теперь же вот они – красавчики, - он прикладывал старческую ладонь к карману, - как по волшебству являются, да девать-то этих красавцев некуда... Да, некуда девать, некуда…

 

Давайте мне, – сказал я ему назло, будучи как-то не в духе от безденежья. Цех не выполнил план на какие-то там полтора или два процента и лишился из-за этого премии. – Давайте, не стесняйтесь, я не обижусь, не отвернусь в показной гордости. Я возьму, мне они сейчас вот как нужны! – и я приставил ладонь под свой подбородок.

Старик умолк, посмотрел на меня внимательно, однако по глазам было видно, что не обиделся. Пожевал синими с лиловым налётом губами и, продолжая смотреть на меня, серьёзно сказал: нет, молодой мой друг, сейчас я не могу отдать их вам; и не потому, что мне жалко; видите ли, в таком элементарном практическом движении (из одного кармана в другой), настолько упрощённом и кратком, что пресловутое «время – деньги» не позволит вам ощутить это движение во всём его живом общечеловеческом значении, а значит они не принесут вам истинной пользы, то есть ни духовного, ни материального удовлетворения. Лучше будет, если я отправлю их вам другим путём, классическим: вышлю по почте!.. В качестве кредита из будущего!.. Пусть будет так, хорошо?.. И он тихонько засмеялся: одними губами почти, глаза оставались не то чтобы серьёзными совсем или безучастными, нет, они смотрели как будто сквозь меня.

 

Я почувствовал это и хотел усмехнуться, сказать что-нибудь острое, чтобы освободиться от неудобства, так неприятно сковывающего. Но промолчал. Что-то в этих глазах заставило меня не отшучиваться и не злиться на этот раз.

 

Разговор тот почти забылся. Приближалась пора защиты дипломного проекта. Старик всё реже посещал меня, всё чаще болел. А однажды, вернувшись с последней заводской практики, я почувствовал в квартире особенную тишину – такую, о которой много раз слышал от других, читал в книжках, видел в кино, но никогда ещё не испытывал на себе. Эта тишина была многоликой. На кухне собрались все жильцы нашей квартиры. Ждали меня, чтобы посоветоваться всем вместе.

 

Старик умер днём, прямо на кухне. Несколько раз выходил подогревать чайник. Говорил, что мёрзнет, хотел бы чайку попить со студентом, да того всё нет и нет, а до вечера далеко… И опять уходил к себе в комнату…

 

Вот такое вот странное поведение – ведь знал, что я всегда поздно прихожу.

 

Приезжала «скорая», составили документ, в больницу забирать не стали. Сказали, что всё и так ясно.

 

Вот так, хрипло вздохнула дворничиха тётя Дуся, закуривая папиросу из очередной пачки Беломора, от которого дохала, как из трубы: всё ясно им и точка... костоломы…

 

Мы сообща, всем нашим маленьким домом, как называли мы нашу многонаселённую квартиру, хотя были и скандалы, и обиды, и зависть, но не было подлостей, оформили необходимые документы, получили справки, все бумаги, как полагается, ну и по русскому обычаю собрали стол, так сказать – прощальный.

 

Помянули, поговорили и, оказалось, никто толком не знает о нём ничего: кем был, где работал, что прошёл?.. Хотя видели иногда по праздникам, что имеет награды: боевые и трудовые (с гражданской войны); мало того – научные труды даже были, но непризнанные якобы, – всё это обнаружили в его документах, когда оформляли похороны. Но больше всего говорили о его давнишней справке из психолечебницы, где он проходил курс межрёберной невралгии. В ней говорилось, что он состоит там на учёте после возвращения из города Норильска, где добровольцем по комсомольской путёвке трудился десять лет на Горнометаллургическом комбинате им. А.П.Завенягина и награждён Почётной грамотой за подписью зам.дирктора по кадрам тов.Зобнина В.В. Это открытие по-разному отразилось на лицах и поведении наших жильцов: одних это взбудоражило, так как далеко не у всех были награды времён гражданской войны, тем более не только боевые, но и трудовые… Других возмутило: как же так, почти герой и скрывал от людей такие заслуги, даже ни разу не сходил в школу, на пионерскую линейку, чтобы пробудить в детях так нужный в наши дни трудовой энтузиазм… Но в целом восприняли положительно, хотя некоторые пожали плечами… Потом ещё немного пособолезновали и разошлись. У каждого свои дела.

 

Я помог домоуправу, как он называл себя по старинке, опечатать комнату, расписался на каких-то бумагах и спросил: всё?.. Он спрятал бумаги в портфель, поршневую авторучку, которой очень гордился, воткнул в нагрудный карман и официально пожал мне руку. Оглянувшись на запертую и опечатанную дверь, подошёл к ней, потрогал пальцем бумажку с бледно-лиловой печатью и сказал: что жил человек, что не жил – пустота. А человек был аккуратный. Не может же быть, чтобы после него ничего не осталось…

 

Я представил себе оставшиеся за опечатанной дверью железную кровать, простой квадратный стол, один стул, книжную полку. Сказал серьёзным голосом: а может, ножки кровати золотые, только сверху масляной краской закрашены? Домоуправ отмахнулся: да ладно тебе, студент, это я так, от жалости к старику. И от недоумения. Он же не пил, не курил, а пенсию хорошую получал: – Порывшись в своём портфеле, достал свёрток: – Глянь-ка вот… может, пригодится… на подоконнике лежала… замызганная… я хотел выбросить… но переплёт какой-то особенный… старинный вроде бы…

 

Я подошёл, развернул свёрток, снял газетную обёртку и увидел книгу нестандартного формата. Я взял её в руки. Плотный, ощутимо весомый том в тёмной, даже мрачноватой кожаной обложке. И крупные, простые буквы, выполненные старинным тиснением – Д О С Т О Е В С К И Й .

 

Я боюсь Достоевского. И хотел тут же вернуть книгу, чтобы отделаться от неё навсегда. Но мой доброжелатель не позволил мне этого сделать. Не позволил каким-то детским способом: он спрятал руки с портфелем за спину, склонил седую вихрастую голову, подстриженную под бокс, к плечу и сказал напористо: нет уж, нет уж… мне она, родимая, ни к чему… у него там всё про сумасшедших, ненормальных, а я с ними, с этими ненормальными, на дню по десять раз (если не больше!) сталкиваюсь, лицом к лицу, мордой с мордой, вот как с тобой теперь!.. Извини, студент, но тебе с ними проще общий язык найти. Ну, валяй, осваивай… А я пошёл к себе, в контору… Если что, звони, не стесняйся.

 

И он ушёл какой-то весёлой, подпрыгивающей походкой, как будто сбросил с плеч тяжеленную ношу. Ушёл, оставив меня наедине с больным гением в руках.

 

А через три с половиной недели, в день, когда старику обычно приносили пенсию, пожилой почтальон, чем-то похожий на усопшего соседа, только с бородкой, вручил мне перевод на три тысячи триста тридцать три рубля тридцать три копейки.

 

Не знаю, случайно ли, нет ли подобрались так навязчиво одинаковые цифры странного перевода, совпал пенсионный день, возраст, облик и даже настроение нового почтальона – этакое мрачновато-философское, с рассуждениями о времени, о моральных критериях современной молодёжи и прочих нестандартных вопросах быстротекущей жизни, – но всё это, вместе и вдруг, заставило меня задуматься о своей жизни: задуматься не с точки зрения каких-то мелких невзгод, выгод, неудач, осложнений, потерь, а наоборот, непонятно как, но пробудило во мне бессознательное ощущение незнакомой дотоле уверенности в жизни – моей, неупорядоченной, полусумасшедшей жизни студента вечернего института.

 

Получив извещение о переводе, я пошёл на почту. Предъявив извещение и свой паспорт, я получил целую кучу денег. Именно кучу, потому что в пачках были одни трёшки, но все новенькие. Пересчитав эти пачки новеньких трёшек (ну надо же, одними трояками, думал я с неприязнью, глядя, как молоденькая кассирша отсчитывает их), она улыбнулась и высыпала передо мной одиннадцать трёхкопеечных монет: тридцать три копейки,– сказала она. – Вот теперь вся ваша сумма в точности: три тысячи триста тридцать три рубля тридцать три копейки. Желаю вам всего самого наилучшего…

Я ошалело глянул на неё, сгрёб эту кучу в свой потёртый саквояж и даже забыл спросить, как её зовут.

 

Дома, придя в себя и успокоившись, я позвонил домоуправу. Сказал ему, что получил странный перевод и хочу посоветоваться. Насчёт чего? – спросил он угрюмо. Насчёт применения этих денег, – сказал я. Может быть, купить на них настенные часы, ведь старик постоянно говорил о времени… Да, говорил, но он говорил о несуществующем времени, то есть – что его нет, что это выдумка людей, фетиш… А мы докажем, что оно есть и мы сами распоряжаемся им, как считаем нужным. Я слышал о старинных часах с движущимся циферблатом и нарисованными на этом циферблате человечками. Человечки эти из разных эпох, то есть из разных времён. Вот и получается наглядно – человечество движется во времени. Да, да, вы не ослышались – ч е л о в е ч е с т в о!.. которое состоит из ч е л о в е ч к о в !..

 

На том конце провода помолчали и усталый голос ответил: ну вот, начитался… так я и знал… слушай, студент, покупай что хочешь на эти свои небесные деньги… только мне больше не звони…

 

Часть вторая

 

С тех пор для меня прошли не просто годы, а несколько жизней. Вокруг многое изменилось. За семьдесят лет строительства социализма довольно быстро (с исторической точки зрения) прогнили не только строительные леса , но и само недостроенное здание социализма. И мы всей огромной страной рухнули в дикий капитализм (не в тот, который Запад построил за несколько столетий проб и ошибок, а именно в дикий, самый начальный), рухнули, так и не поняв по-настоящему (или не захотев понять), кто в этом виноват и что нам теперь делать… И, как всегда, самые сытые, довольно образованные, но не самые умные выкормыши полусоциалистической системы набросились на неё и стали рвать, грызть и душить её, не щадя ни живые ещё куски в ней, ни отмершие уже сами по себе, но всё ещё висевшие на довольно крепком ещё, живучем, хотя и сильно исхудавшем от голода и холода организме этой новой, молодой, во многом наивной государственной системы.

 

Всем известно, что все люди стареют и умирают, хотя ни стареть, ни умирать никому не хочется. В лучшие годы своей жизни мы об этом вовсе не думаем, вернее – не хотим думать, молодость есть молодость. Но это вечные процессы – Жизнь и Смерть, они всегда рядом. И ничего с этим поделать невозможно.

 

Благодаря старику я перестал бояться Достоевского. Мало того, через Достоевского я смог разобраться во многих сложных вещах, а главное – разобраться в самом себе. И я понял, что Время это сам человек, живой человек. Умирает человек – и умирает его время, потому что оно в нём, живом человеке. Значит, в сущности, Время – это мы, все живые люди, то есть всё живое человечество.

 

Над Временем судей нет, Оно, Время, само – Всемирный и Вечный Судия!.. И никому не доказать обратного, хоть убей, как говорят люди, то есть – отдельные человеки.

 

 

12 – 15 апреля 2012 года