Слово Отчее. Выпуск №3. Май 2010

Лев Сальников

ПЯТЬ РАССКАЗОВ НЕ ОЧЕНЬ ВЕСЁЛЫХ

1. Редкостное дарование

Я и говорю: огонь остроумия – редкое дарование. Лёва, следи за своей речью – не редкое, а редкостное, то есть во втором значении. Хорошо, я слежу: первое – редкие зубы, второе – редкие металлы… Так вот, я и говорю: огонь остроумия – редкостное дарование, тем более в древние времена. Римляни всегда были маловесёлыми людьми, если смотреть на их игры с гладиаторами и зверями. А уж древние римляни и того хуже. Одним ударом кулака в перчатках из бычьей кожи с накладками из свинца и железа, которые назывались цестами, кулачный боец мог сделать сопернику очень редкие зубы… А когда римляне завоевали Грецию, у них проявился большой интерес к редким металлам, которых в Греции было навалом. Все эти металлы они забирали себе и делали из них всякие украшения для женщин и царедворцев, а также медали для олимпийских игр. Женщин, которые царедворцам изменяли, казнили, то есть отрубали голову и бросали остатки на арену львам или тиграм. Зрителям это нравилось… Вот что творилось в древние времена на спортивных площадках Греции и Рима. Даже мысленно жутко опускаться в те эпохи. Мрачные это были эпохи, говорю без преувеличения.
Хорошо, Лёва, садись. У тебя не только редкостное, но и очень своеобразное дарование… Не опаздывай сегодня на тренировку. Хорошо, на тренировку я не опаздаю.
И урок пошёл дальше…

Москва весенняя 1951 года, страна уверенно идёт к коммунизму. 
И спортклуб «Строитель» на Цветном бульваре – тоже.

2. П Р И Ш Е Л Ь Ц Ы
( как ни странно, явь )

Однажды я увидел, что навстречу мне идут три существа в полувоенной-полуспортивной форме без каких-либо опознавательных знаков.
Существа были основательно выпивши, форма на них неестественно топорщилась, в глазах тяжело перекатывался маслянистый полумрак. Я спросил: откуда, ребята?.. Они с трудом приостановили движение своих крупногабаритных тел, медленно-медленно повернули на меня свои круглые стриженые головы и с тяжёлым выдохом разом ответили: оттуда... Я посмотрел туда, куда они пытались развернуть своими насмерть сцепленными руками свои круглые, накачанные плечи, шеи и стриженые головы... На вершине тёмной горы светилась реклама: Пив-бар «Три Козла». Господи, подумал я, неужели всё это явь…
Москва, 19. 09. 1991. Говорят, революционное время пришло.
А откуда оно пришло, непонятно…

3. В  отряд  к  Будённому

Я уже больше года нигде не работал, сидел перед телевизором и смотрел,что вытворяют эти СМИ, то есть средства массовой информации. Правда, в нашем девятиподъездном доме, где мужики моего возраста, то есть предпенсионного, почти никто не работал, кроме дяди Паши, бывшего горнопроходчика, который ухитрился устроиться по знакомству (благодаря своей фигуре) в частную парикмахерскую, где он весь день стоял у парадного входа: то в рыжем женском, то в чёрном мужском парике, демонстрируя счастливую чету Аллы Пугачевой и Филиппа Киркорова, - эти СМИ называли СМО – средства массового оболванивания.
Так вот, сидел я, значит, перед телевизором и смотрел передачу Киселёва. Я бы давно переключил этого болтуна, но ему задали вопрос – сколько он получает и от кого? – и я наблюдал, как он извивался, уходя от конкретного ответа. Так и не дождавшись вразумительного ответа, я переключил канал и увидел детскую передачу: «В гостях у картин». Бородатый мужик, вероятно – художник, очень похожий на Карабаса-Барабаса, рассказывал об известной нам с юных лет картине Грекова «В отряд к Будённому». Не знаю почему, но меня это заинтересовало, и я стал смотреть и слушать.
Карабас-Барабас, одной рукой почёсывая бороду, а другой - указывая на картину, раздумчиво говорил: «Это лаконичное полотно. На нём изображён один человек и две лошади. Лошади устали, человек - тоже. Степь голая и голодная – ни воды, ни травы, ни задрипанной палатки со съестными припасами. А он с открытой головой и пустым желудком, но, как видно, ни солнечного удара, ни сердечного приступа, ни голодного обморока получить не боится. Почему?.. Художник отвечает на этот вопрос уверенно, отвечает художестенными средствами. Потому не боится, что он бывший солдат русской армии! Прошел суворовскую школу! И хотя он прикалывает в этот момент к старой солдатской шапке красную ленту, другими словами – он в революционном экстазе и ему как бы всё ни по чём, это совсем не значит, что он не чтит традиций русского воинства… Он чтит их, но не показывает вида, чем допускает, конечно, серьёзную оплошность...  
Иносказательный язык живописи очень тонко подмечает великолепную деталь: обе лошади грустны!.. То есть природа (а лошади здесь и есть главная природа) не одобряет поступка солдата и сдержанно показывает ему, что надо одуматься, чётче, инициативней отнестись к своей позиции, а то, милый мой, будешь воландаться с этой красной лентой все семьдесят лет, а то и больше!.. Вот что значит духовность настоящего искусства!.. И лошадей тоже… Другие бы давно уже сдохли от такого непонимания, от такой безысходности, точнее – откинули копыта, а эти идут, и не просто идут, а идут с пониманием. Почему? Потому что знают, что хозяин в конце концов выйдет на правильный путь, то есть придет к свободному труду и демократии. А это значит, что работы будет навалом, безработных не будет и все демократы вместе с олигархами будут с человеческим лицом!..
Это не то, сказал я, именно не то!.. И неожиданно встал… Вставай, проклятьем заклеймённый!.. Действительно, а не податься ли в отряд к Будённому?.. Конечно, не к Семён Михалычу, земля ему пухом, а к новому какому-нибудь, ведь должен же появиться такой, если столько несправедливостей кругом!.. Вопрос не риторический…
На следующий день я с утра пошел к дяде Паше. Но он уже давно убежал на работу, к шести утра. Жена  (почему-то шёпотом) сказала, что его заставили там еще подметать полы – перед открытием и перед закрытием, так как с его париков падает много волоса... А я думаю, что это не с париков, добавила она опять шёпотом.
Я пришел к дяде Паше как раз в тот момент, когда он закончил подметать полы и осторожно взял в свои громадные руки рыжий парик. Выслушав меня, он подумал и сказал: «А я бы на твоем месте подался на НТВ к Киселёву. Хоть он и прохвост, но башли гребёт большие…» -  Но почему именно к Киселёву, негодовал я. – «Потому что он упорно не говорит, сколько ему платят! А это означает только одно – платят прилично! Понял?..» И дядя Паша, крепко выругавшись, напялил на себя рыжий парик.
А я пошёл домой. Я понял, что дядя Паша мне уже не советчик. Нужно самому думать: надевать ли рыжий парик или подаваться в какой-нибудь отряд нового Будённого…
Москва,  90-е годы, ближе к концу. 
Служба безопасности приёмного пункта стеклотары. Пустых бутылок навалом. Желающих сдать их – ещё больше.

4. Сценическая  отрыжка

Был ветреный осенний вечер. Вернее, начало вечера: уже смеркалось, но фонари еще не зажгли. Я сидел на Чистопрудном бульваре на скамейке и думал о своем главном – о пенсии, которую с первого числа обещали повысить на двадцать (а может быть и целых тридцать!) рублей. Мимо величественной походкой шествовала уже немолодая, но статная дама с артистической внешностью. Я невольно задержал на ней взгляд. Заметив это, она остановилась, оценивающе посмотрела на меня и подошла. Нахмурив брови, оглядела всего, вздохнула и, неожиданно сняв с меня шляпу,  продекламировала басом: «О юноша – с редковолосьем на макушке!..» Увидав мое спокойствие, мягко улыбнулась и, водрузив шляпу на место, ласково пророкотала: «Живи и здравствуй, юный друг!» Я в ответ поклонился, поправил шляпу и, вздохнув, подумал: похоже, что прибавят… и,  возможно, на тридцать рублей.
Та же Москва, те же годы, но уже потускневшие.

5. Благодарственная

Да, жизнь – странная штука, рассуждал он сам с собой, сидя в читальном зале Дома престарелых, куда его привезли месяц назад незнакомые люди, подобрав на Казанском вокзале. То чувствуешь себя Акакий Акакиевичем, то подпоручиком Киже, а то и вовсе каким-нибудь человеком в футляре, упаси меня, Господи! Он, конечно, имел в виду не тот футляр, совсем не тот, а потому трижды перекрестился. Подошла заведующая библиотекой, молодая женщина, которая приглянулась ему с первых же дней пребывания его здесь, и сказала, что читальный зал закрывается. Он отдал книжку, которую так и не открыл сегодня (кажется, «Жизнь за гробом»), и пошел к себе в палату, которая по странному стечению обстоятельств значилась под номером шесть. Он помнил этот рассказ Чехова и знал, что это правда. Истинная правда. И потому никогда не перечитывал его. В своей палате он был один, его сосед вчера умер. Человек хороший, но к литературе равнодушный. Поэтому они не сошлись. Ну и ладно, тут не пионерлагерь. Ему важно было определить, сколько ему осталось, ведь он не прочитал еще несколько главных книжек. Конечно, таких книжек было значительно больше, но всего не охватишь. Он это уже давно понял. Но было несколько книг, которые он все-таки хотел успеть прочитать  по-настоящему: медленно, с неоднократным возвратом к лучшим местам, с их обдумыванием, с их упоительным  усвоением, то есть усвоением в кровеносную систему,  буквально, как он с улыбкой говорил про себя. Он верил, что так можно усваивать, когда очень хочешь и когда очень нравится. Он верил…
Москва, 1951 – 1991 – 2001 годы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

После его кончины у него в тумбочке нашли ученическую тетрадку в клеточку, где были какие-то записи вроде дневника. В конце была запись с заголовком –  «Вечная
тайна». Запись короткая: кто-то живёт, но не думает о жизни; кто-то умирает, но не думает о смерти; а кто-то и не живёт и не умирает, но постоянно думает со страхом и о том и о другом. Почему – непонятно. Неужели в этом и есть вечная тайна разума?