ТРАНЗИТНЫЙ ПАССАЖИР
Однажды ко мне прорвался ультразвуковой сигнал.
Это были стихи:
Поспеши, человек,
мне понятный и близкий,
отразиться во мне,
как в воде облака,
перед тем, как навек
разлететься на брызги
и покой в тишине
обрести на века.
Вняв призыву, я поспешила.
Способ выхода на контакт тоже был мне послан:
Если настроить мозг на приём
волн, уловимых едва…
Сквозь помехи доносились обрывки блюза, «песни зимнего моря провинции», водевильные куплеты, кошачье танго.
И тут в мою жизнь влетел…
doc. shinn – son!
Поэзия Владимира Докшина впервые явилась мне 4 года назад, когда со страниц сборника судакских авторов «Обретая истины” блеснули перлы и хризопразы его поэтических откровений.
Было заманчиво ступить на эту терра инкогнита – но всему своё время: именно подаренная мне недавно автором книга стихотворений «Последний ХОМО» вызвала желание исследовать авторский стиль.
Начнём с поэм.
Неоконченный опус «Билет на Лысую гору», сотворённый по мотивам студенческого фольклора, являет собой пример виртуозной версификации, с дотошным соблюдением железных рамок двойного акростиха, – но при этом овевающий непринуждённым дыханием устной импровизации.
Четырёхстопный ямб словно сам формируется в ротовой полости.
«От лукавого» - смеются строчки.
И точно: сосуд и зелье, форма и содержание под стать друг другу. Первая и четвёртая буквы каждой строки завербованы в проект вертикальной рифмовки – изощрённость добровольных пут!
Эти "цепи" - любимые, целованные вериги. Любо их навлечь на плоть стиха, не худо и дважды в строке.
Мозг выказывает свою нейротронную природу и короткое знакомство с параграфами FM-бартера.
Поэма не окончена (вздох облегчения)
Успел пропеть петух…
Привлекал автора и жанр стихотворной транскрипции.
«АБЕНХАКАН» - поэтическое изложение одноименной новеллы Хорхе Луиса Борхеса. Разрабатывается тема лабиринта, спрятанного сокровища и рокового возмездия.
Для изложения тягучих метафизических идей вновь приспособлен прибауточный размер - бойкий 4-х стопный ямб (который ещё Альсан Сергеичу «надоел»).
Расследование ведёт детектив-международник с хорошо подвешенным языком.
И всюду доминирует рифма-сваха. Концы строк словно сплетаются в брачном рукопожатии.
Уникальные авторские (хоть патент выдавай) рифмы: центром – плацент-гром; известно — эфес на; жанра — ножа нрав; притворяясь — у царя есть.
Непрерывные анжамбеманы уводят в бесконечность, как виражи лабиринта.
Лабиринт наворочен и в сюжете – «коридоров до хрена, а в центре комната одна».
«БРОНЗОВЫЙ ГОЛУБЬ»
То, что это поэтическая транскрипция НФ рассказа, - моя догадка.
По мотивам повести-фэнтези неизвестного автора (возможно, нашего Автора)
Многозначительным пунктиром очерченный сюжет – заявка на киносценарий.
Финал будоражит недосказанностью: что, если Бронзовый Голубь взлетел?
И грядущее нивелировало рубикон орга-меха...
Троекратное дежа вю впечатывает образ Прекрасной Птицы в сознание, как инкрустирует:
Из сплава древнего, как миф,
давно исчезнувшая птица
являла нечто, что века
забыли в суете, затёрли,
как древний шелест тростника,
как песню в пересохшем горле.
Одно из касаний темы полёта, заветной у Докшина.
*
Автор не именует себя лично Последний Хомо. Но это как бы подразумевается.
Homo Ludens. Homo Sapiens.
Erectus, не без того.
Homo Sensorus.
«Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека»?
Но от поэзии Владимира Докшина отнюдь не веет промозглым дыханием беспросветного одиночества.
Слышится многоголосье диалога:
Я скорее мы, чем я
– разговоры с самим собой, с немногими собеседниками – Борхесом, Высоцким, Рыковым, Алюновой.
И снова с Докшиным.
Один не будет одиноким,
себя воспринимая многим
(в том числе Певчей Птицей)
И отношения с «медведями, львами, щеглами и ежами» у Дрозда, отнюдь не мизантропа, дипломатичные и порой даже дружелюбные: ведь
...нас за что-то любят ближние.
А дальних нет для нас людей.
*
Подвергнутся ли в будущем тексты В.Д., Последнего Хомо, структурологическому анализу продвинутых цыгианцев?
Приёмы двойного перекодирования в спорадически дегенеративном хронотопе моделируют ложную гипертекстуальность с мнимой интроверсией дискретного форматирования.
Докшинские строчки, саркастические и мудрые, отчаянно-горькие и стёбно-иронические уже сейчас протаранили себе лазейки в читательской памяти.
Экзампль остроумия, копилка афоризмов!
«Живём всего два раза»
«Рождённому в июне февраль не полюбить»
"Жизнь - это долгие мысли о смерти после мгновенья любви"
«Огнетушитель кум берёт, в нём абрикосовый компот»
«Паркинсон был иного фасона – он придумал болезнь Паркинсона»
«Все ждут конца света. А я не уйду, пока не дождусь
Конца тьмы»
Blackbird singing in Sudak tonight
Певчий Дрозд поёт на исходе ночи...
Вот другой Докшин — раненный отравленной стрелой кентавр.
Гримасы урбанистического ландшафта, с его мрачными атрибутами: бессонница, одиночество в баре, бомж как латентный двойник, обрывки бумаги на сквозняке, облезлый кот и грязные лужи…
- всё это отражает нажитые в Маргиналье фобии и мизии.
Бриз, луна и корабль из-за синих гор — неактивированные романтические символы.
В кошмарной галлюцинации возникает легендарная Крепостная гора:
И, с горы Крепостной
размахнувшись луной,
Бьёт меня что есть мочи.
Какая-то болезненная реминисценция Каменного Гостя вкупе с Медным всадником…Мерещится, что проснулись и зашевелились закованные в латы декоративные сугдейские рыцари.
Но удар не смертелен: наросла броня житейскости, ракушечный панцирь привычек:
Из потерянных лет
соткан бронежилет
против происков ночи.
Кишащая негативной лексикой, дышащая миазмами постиндустриальной окраины, картина ночного города
Организм с перерезанной веной,
павший ниц перед злобной гиеной…
шокирующе противопоставлена традиционному представлению Судака как благодатного южнобережного курорта.
Пусть тебя воспевают другие,
У меня на тебя аллергия.
(Слышится песня других: «как упоительны в Солдайе вечера!..», но автор с негодованием отвергает сладенькие клише)
Sudak in dark
Таковы антимиры и антисмыслы докшинской расширяющейся вселенной.
Человек человеку – волк, шакал и койот.
Но самый махровый сгусток абсурдища находит многострадальный Автор в доме скорби.
Перед нами стихотворение «Александровский вальс-н-ролл».
Действие происходит на местной «канатчиковой даче».
Можно ли абстрагироваться от переживания боли, переводя на поэтический язык впечатления, связанные с пребыванием в психушной зоне?
Поэту удалось выработать отрешённый взгляд на происшедшее, не без толики чёрного юмора. Примерим маску атараксии и мы.
Вальсовый ритм придаёт любому высказыванию лиричность.
Выразительно использован пятистопный анапест, с дактилическими окончаниями в нечётных строках, присущий ритмике Окуджавы.
У Докшина слух воспитан отчасти и на бардовской песне. Автор иногда пишет стихи на подразумеваемый мотив.
В данном случае это «Виноградная косточка» Булата:
«Собирайтесь-ка, гости мои, на моё угощение,
Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву…»
Узнаваема окуджавская «божественная монотония», долгое певческое дыхание. Кстати, этот стихотворный ритм взял за основу Градский в своей дружеской пародии-реминисценции на Окуджаву:
«Это было вчера, я лежал у костра и мечталось мне,
Это было вчера, я влюбился, казалось, навек»
(«Чужой мотив»)
«Комфортность» длиннострочий, их уютная многонаселённость воздействуют на читательский слух терапевтически.
И вот такую дружески-домашнюю форму заселяет Докшин самобытным контентом:
Вновь садист-санитар, размахнувшись, влепил мне затрещину.
Превратил апперкот стаю белок в созвездье Стрельца.
Контраст между «экшеном» головокружительных, в обоих смыслах, событий и убаюкивающей ритмоинтонацией анапеста играет на образ: так из глубины души наблюдающее «Я», контуженное, продирается сквозь пелену медикаментозного тумана.
Шприц прогрыз во мне шахту и дрянью залил эту трещину,
И по жилам, по нервам помчалась лавина свинца.
«Шприц прогрыз» - выразительно вгрызающиеся и, о, ы – и сопромат согласных: шпрцпргрз
Рвутся звери пушистые в дупла под съехавшей крышею…
Крыша едет, надо стенам поторопиться…
Это трагическое метание «зверей» парадоксально перекликается с райским видением в окуджавской песне:
А когда заклубится закат, по углам залетая,
Пусть опять предо мною плывут и плывут наяву
Синий буйвол, и белый орёл, и форель золотая…
Замедленный хоровод животных – красочный образ, в духе живописи наивного визионера Пиросмани. И возникает эта вереница сказочных персонажей как знак эйфории:
Синий буйвол, и белый орёл, и форель золотая
...плывут…
А бедные белки мечутся. И скоро (в следующем стихотворении) в пространство сна ворвётся СЛОН.
Мы же продолжаем слушать рассказчика.
Резкий слом ритма. Картина разлада, распада:
Я – в дверь.
Крыша в Тверь.
Человек человеку – зверь.
А я не зверь, я не тварь, я теперь –
Охотник на белок.
Обилие синкоп дольника — от ритмики рок-н-ролльного прототипа:
За стеной – телек,
За стеной – мир.
В здоровом теле –
Здоровый жир.
Здоровый мент в мире, где меня нет,
Печать на охотничий ставит билет,
На волчий билет, на беличью визу…
Белка-подранок. Докшин – векшин.
Астральное тело, отделившись, сверху наблюдает, как кончает жизнь тело физическое:
На заре, собирая окурки на маленьком дворике,
Я нагнусь и услышу, как лопнуло что-то внутри,
А потом досмотрю, как хоронят меня алкоголики,
И за белками вслед, в облака…
Раз-два—три
Раз-два—три…
*
Дар духовидения
Поиграем в «золото-болото-долото»?
Взяв зА душу,
Ты не хватай за дУшу,
иначе задушУ.
Виртуозно рифмует Автор! Каждая рифмопара соединена пупочным канатиком родства — фонетического, семантического, мистического... Потому и вслушиваемся внимательно, тайные знаки отгадываем.
И вдруг - «Он и себя срифмовал!»
Не увидишь ни шиша
Докшина,
Разве только мураша
сдохшего.
Так пригвождает себя в три слога жестокосердый Автор.
Вот ведь как вжикнул рифмой... И в другом месте: "Бобби Кс. Дох".
Вовик-бобик…
Но неуместно по этому поводу содрогаться, дорогой читатель.
Ведь почивший муравей уже проклюнулся в новой ипостаси - в том числе, в проросшей косточке Вишну.
Уверовавший в бессмертие, он скажет:
Смерть — лишь сон.
В сонм веков проводи же без слов
к тем, кто любит и ждёт,
кто несёт свет души нам,
стадо джиннов-быков,
стая джиннов-орлов,
Млечный Путь из бород
галактических джиннов.
Познав единство доброзла и жизнесмерти в войномире, эмпирически, в снах и видениях, предощутив нетленность души, Автор упрочил это осознание в строках своих стихотворений.
Умудрённо-прозорливых:
Вкусившему от вечности воздастся
Сторицей.
И дух, и стих его вместят и царства,
И лица.
И разум сквозь миры летит без страха –
Не тлеет…
И горько-саркастических:
Кто-то тратит последний грош,
Чтобы видеть цветные сны,
А кто-то на кухне сжимает нож
И вонзает в шею жены.
Кто-то в метель покорил перевал
Наперекор судьбе,
А кто-то так часто вены вскрывал,
Что взял и вскрыл их себе.
Где-то что-то быльём поросло.
Где-то ползёт муравей,
А кто-то кого-то башкой о стекло,
Чтоб левое стало правей.
Чей-то последний миг под прицелом –
Аккорд в журчанье ручья.
Несложно понять, что всё это в целом –
Гармония бытия.
Такой вот хлипкий гомеостаз.
Автор приемлет данную модель мира.
Многомерность мириадов миров явилась в своё время как откровение поэту-духовидцу.
Стая ветров, пасущих облако,
Стая миров иного облика.
Духовное становление Хомо Докшина происходит на наших глазах.
Со страниц книги сквозит его мистическая биография.
Потрясающая по силе пантеистического священнодействия ИНИЦИАЦИЯ описана во второй части поэмы "Где живёт джинн".
Мир - огромная сказка.
Я - крошечный гном.
Зябну тут микроэхом,
песню звёзд опошляя.
Мириады светил
(чьи мгновенья - века),
отразились во мне
(чьи ничтожны размеры).
Для чего осветил
луч луны мотылька?
Кто он этой луне?
Что луна эфемеру?
Бьётся мысль в тупике...
Вдруг, нездешне звеня,
в темнотище кромешной,
как в чёрной трясине,
на остывшем песке
у подножья меня -
тень особой, нездешней,
неистовой сини...
Не возникла. О нет!
Я, скорее, возник.
Я, созревший понять
и увидеть воочию
этот вечности свет,
бесконечности крик,
невозможность унять
жизнь и день
смертью-ночью.
Словно рой светлячков
в тень неона витрин,
вглубь меня скрылось чудо
безголосо, бесследно.
Только память зрачков
красит в ультрамарин
тьму, и снова повсюду
пусто и беспросветно.
Это о з а р е н и е, с а т о р и, - духовное открытие, сподобиться которого достойны избранные.
Так нарастает, как коралловый риф, незыблемый внутренний мир - «то, что я называю собой»
Поэтому, отмеченный печатью Неба, уж не убоится человек демонических искушений и насмешек костлявой.
Порой Автор выдаёт эффектные дефиниции:
Метафизика - вздор,
а религия - средство
верхним жрать тех, кто снизу, -
Но у Докшина своя выстраданная религия, в которой метафизические мотивы наплывают как обрамление свыше задуманного сюжета.
Потому и не потонет в болоте, будет спасён меченный Богом незадачливый сельхозстудент:
Возвращается зрение.
Сердце — зяблик грудной -
поклевав хиноина,
возвращается в клетку.
(из третьей части поэмы «Где живёт джинн»)
Так, в экзистенциальных схватках борющегося за жизнь разума обретается драгоценная крупица сверхзнания.
Куда бы ни был дух мой взят,
Мне забвенья воды не грозят.
Жизнь не старика -
Цветка.
Я её искал,
Её алкал.
Засвечен смерти негатив.
Счастлив я, по счёту уплатив.
Из Стикса глубин
Жжёт рубин.
Я в его луче -
Нечто, побывавшее ничем.
И этот провидческий лучик постоянно просвечивает сквозь поэтические строки, внешне традиционные, лишённые лоска, но имеющие способность парить:
«Я невесом,
и ты – как пух, легка.
А впереди – века»
Цикада и Муравей.
В пантеистическое мировосприятие Владимира Докшина парадоксально, но и органично вплетается урбанистический штрих.
Кабинет крымского поэта - холмы Киммерии (Волошин), дегустационный зал винодельческого предприятия "Массандра" (Рыков).
У Алюновой это уже судакское кафе "Снежинка", у Докшина - редакционная комнатка газетки во Львином углу.
Там чирикает себе Птица Дрозд.
Он же — судакский Муравей (позволительна здесь аналогия с окуджавским персонажем — героем песни «Московский муравей»)
Муравей не прочь почитать нотации Цикаде.
Какова ж мораль?
Стихотворение «Цикада-рэггей-рэп» обрушивает на читателя камнепад слов-примет компьютерного века: рингтон, ситком, децибелы, армагеддон.
Урбанист-дальтоник не видит зелени лета, оно для него чёрно-белое: белый жар, белая горячка, чёрная месса.
Ритмика рэпа нахраписта.
Но о цикаде ль речь?
Разве невинному насекомому адресует Автор свои желчные филиппики?
Читатель домысливает…
Этот современный фоновый шум – отовсюду рвущая уши нижеплинтусная попса, шофёрский «шонсон», вязнущая в мозгах реклама, агрессивный «убойный» рэп.
Звуковой террор – неотъемлемая деталь быта новых «хоминидов», по адской настырности и силе какофонии не сравнимый с брачными серенадами самцов цикадьего племени.
Зудящий звук Автор делает фонемой заклятия:
Ззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззной…..
Ззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззвон…..
Сззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззгинь!!!!
Своя программа одержимости у социального животного муравья, у трындящей по цимбалам цикады.
И у Автора, без колебаний сказавшего «Мне туда, по гиперболе, круто». Живущего по принципу айсберга, чьи семь восьмых обитают в сокровенной глубине.
А пока спокойно ожидающего на train station life свой персональный тайм-глиссер.
Светлана ГОЛИКОВА
Судак, лето 2015