Людмила Корнеева
Республика Крым
Поэт: между земным и всеохватным
Недавно в литературной жизни Судака произошло знаковое событие – вышла в свет долгожданная книга Владимира Докшина (р.1959), творчество которого, несмотря на фрагментарность предыдущих публикаций, замечено ценителями поэзии не только родного города. Его стихи, к примеру, вошли в семитомную антологию «Крым в поэзии» (2014), неоднократно отмечены на литературных конкурсах и фестивалях, стали предметом осмысления культурологов и литературоведов.
Книга собрана и подготовлена к изданию не самим автором, а его другом – известным крымским писателем-краеведом Алексеем Тимиргазиным, и получила загадочное название «Последний Хомо». Воодушевление составителя можно понять: ведь связать с массовым читателем поэта, чьё творчество действительно «оригинально, технически совершенно и наполнено глубоким философским смыслом» – не просто дружеский жест, это культурная миссия. И Алексей Дагитович, начиная с издания поэтического сборника известного судакского поэта Татьяны Алюновой (1998), исполняет эту миссию уже много лет. И в эстетическом излучении поэтической книги Докшина не последнюю роль играет идея составителя парадоксально объединить глубоко лирическое содержание с публицистической формой её структуры. Книга состоит из шести хронологически чётких разделов (пяти реальных и одного виртуального), в которых этапы творчества Владимира Докшина по блокнотам записей его стихотворений соотнесены с периодами политической истории страны: застоем, перестройкой, распадом… В таком построении книги просматривается ценностная метка составителя. Думается, он хотел подчеркнуть, что именно так, через частокол конкретных вызовов эпохи проходит путь поэта в постижении высших смыслов бытия.
Но знаковость этой книги, на наш взгляд, – в ином: впервые в литературной истории Судака при жизни поэта издана книга, цельно представляющая его творчество, не только принципом отбора произведений, но и концептуальностью предисловия составителя. Лишь такое издание может показать диалектику творческого развития поэта и масштаб его личности. Теперь перед нами, по сути, и жизненная, и литературная биография поэта, настоящее поле для читательских открытий. Те из читателей, кто знает толк в тропах, анжамбеманах и достоинствах нестрофических стихотворений, имеют возможность понять, как богат и выразителен арсенал художественных средств поэта. Но мы, по традиции, обратимся к смыслам…
И начнём с очевидного: вся поэзия Владимира Докшина, и в лирическом, и в эпическом проявлении, фонтанирует неординарным глубокомыслием. Думаю, никто не станет возражать, что каждый поэт в какой-то степени философ, поскольку любая частная лирическая медитация является авторской декларацией ценностей всеобщего мироустройства. Но каждый философствует по-своему. Наш поэт в выборе позиции для осмысляющего взгляда весьма современен. Из его многозначительных, но ненарочитых строк проглядывает образ эмпирического мыслителя, который и воспринимается в нашу эпоху переоценки позитивистских постулатов «настоящим философом». Этот мудрец живёт неблагоразумно и добывает истины опытным путём – под лозунгом креативного «пофигизма», в страстной игре с опасными соблазнами жизни. Провозгласив себя «дураковалятелем», он с моцартианской лёгкостью пробивается к самому сердцу читателя. Впрочем, образ обаятельного скептика, переполненный энергией высоты взгляда на мир, однажды всё же явил свою истинную суть – в ипостаси «последнего Хомо», которая и зафиксирована составителем в названии книги. Вот в таком карнавале масок и ликов поэту удаётся без тяжеловесного умозрения поведать читателю свои собственные наблюдения и открытия о связи Земного с Небесным.
Уже среди первых отражений игривого юношеского сознания (Блокнот №1.1977-1980) очевидна его неповерхностная нацеленность, и открывается его (для такого возраста на удивление чётко артикулируемое) понимание предстоящего пути поэтического миропостижения:
Хочу от жизни отрезветь,
Навек забыть тоску и скуку,
От суеты ослепнуть в муках
И вечным разумом прозреть.
«Мы – не коллекция миров…»
(Блокнот №1. 1977-1980)
……………… Поутру
Уйду на свой Эльбрус.
Пусть не дойду и сгину,
Но, если поднимусь,
Вовеки не умру.
«Нам было по пути…»
( Блокнот №2. 1981-1985)
Позже, в обострённой противоречивости разрушительных социальных процессов, этот настрой оформляется в осознанный и устойчивый мотив миссии поэта:
Мой удел – хрипеть, корпеть и скорбеть.
Я расстроен до последней струны,
Но последняя струна может петь,
И несу я звук волшебной страны
К вершине Голгофы.
«Тридцать два. Тридцать три…»
(Блокнот №4. 1991-1999)
И на протяжении всей книги-жизни – то возвышенно, но часто в более убедительной сниженной тональности – звучит гимн высшему назначению поэта – охранять словом фундаментальные опоры мироустройства:
О Русь! Твое ли место в светлом будущем!?
Все так же сера ты, хмельна, убога.
Найди стакан, порывшись в ветхом рубище
И помяни Есенина Серегу.
Сгнила бы ты, на мрак и серость сетуя,
Униженная правящею кастой,
Когда б тебя оставил не воспетою
Поэтище соломенновихрастый.
(Блокнот №4. 1991-1999)
Но своё самое выстраданное знание о поэте Владимир Докшин, не случайно, записывает густой поэтической формулой классического стиля:
Дух поэта – ангел павший,
Тот, кто ищет к Богу путь,
Грех паденья осознавший,
Небо жаждущий вернуть.
(Блокнот №5. 1999-2014)
Зная Докшина лично и проникшись его поэзией, можно понять, что такая поэтическая интуиция могла родиться лишь в лоне редкостной человеческой прозорливости. Думается, она-то и помогла поэту распознать в глобальном мироустройстве, наполненном онтологическими унижениями, единственный путь к достойному образу жизни, путь, пролегающий через сохранение своей уникальности. Не потому ли поэт так упорно отстаивает свою особость и вступает в войну
За то, чтобы в память и сны
Никто не влез, не смог украсть
То, что я называю собой,
Без чего планета пуста…
«Я устал от войны»
(Блокнот №4. 1991-1999)
Что же из этого следует? Не нами замечено, если человек веско отличен от других, остро осознаёт абсолютную ценность своей неповторимости и своих достоинств, его никогда не одолеет зависть и злость, и, в уважении к чужой особости, он никого не унизит и не оскорбит. А вся сохранённая энергия будет служить мировому равновесию. Значит, сохраняя свою уникальность, наш поэт участвует в гармонизации мира.
В блистательных сюжетных зарисовках книги запечатлён неповторимый путь поэта, на котором – «не кланяясь», обрядившись «в прямую тогу», «скрывая свой жар в коптящем прозябанье» – постигал он неизбывную противоречивость экзистенциальных основ бытия, особенно пристрастно – таинство смерти. Внимая стихам, можно выявить диалектику этого движения: от момента, когда «впервые… мозг словом «смерть» был распят», научаясь в зримых картинах распознавать знаки вселенского неумирания («А в открытом окне / Таракташ-Гребешок / мне и мыслям моим / шлёт бессмертья мгновение»), до обретения духовной чуткости «увидеть воочию <…> вечности свет». И, о чудо, когда поэт приближается к божественной тайне бессмертия души, его стихи обретают высоту неземного регистра:
Снова глядим мы в бездну пристально.
Нам не уйти от этой истины.
Бог, освети наш путь таинственный,
Когда мы искрами
Будем парить без ускорения
В странном нездешнем измерении.
Бог, освяти переселение
Из мира тления.
На лугу цветущих мирт
После ласк моих ты ощути,
Как прекрасен этот мир –
Полустанок на большом пути.
Ты не забудь: теперь мы – вечные.
Наш звёздный путь – Дорога Млечная.
Стоит задуть звезду трёхсвечную –
Помчит навстречу нам
Стая ветров, пасущих облако,
Стая миров чужого облика.
Я – невесом, и ты – как пух, легка,
А впереди – века.
(Блокнот №4. 1991-1999)
Безмерна щедрость поэта, сумевшего поделиться таким откровением: да утешатся души, познавшие истинную любовь, им предстоит вовсе не смерть, а «переселение из мира тления» в вечность. Ведь им, воспарившим от любви, предстоит путь «в нездешнем измерении»…
Апогей крутых виражей поэзии Докшина видится в точке пересечения его размышлений о поэте и о бессмертии. В этой трепетной точке мировосприятия поэт выступает носителем вселенской энергии неумирания, двигателем её вечной круговерти:
Мир, отражённый в капельке росы,
Подлунному, увы, неадекватен.
В нём шорох трав и внятен, и понятен,
А я в нём – лишь одно из ярких пятен,
И быть мне в нём не годы, но часы.
Когда баланс в созвездии Весы
Всесильная энтропия нарушит,
Когда «внутри» сольётся со «снаружи»,
Змей с Древа Зла в раю осыпет груши,
И Гончие сорвутся с места Псы,
Когда опять до Млечной Полосы
Сожмётся разнозвездья бесконечность,
Душа моя покинет космос-вечность
И, окунувшись в Солнца мегасвечность,
Вновь станет бликом неземной красы,
Чтоб отразить меня в слезе росы.
(Блокнот №5. 1999-2014)
Не забудем, что настоящим испытанием поэзии на истинность является тема любви. В стихах нашего поэта находим трогательные проявления этого человеческого чувства. Но есть строки, которыми поэт как будто бы будит свою мечту, это строки о невыразимом чувстве духовной неотделимости от любимого человека, ушедшего в мир иной. И они воистину обжигают сознание:
Ночь нема.
Капельки тают на оконном стекле.
Скажи, а там течёт вода?
Дни пролетают, исчезая во мгле.
Скажи, а есть там счёт годам?
Но ночь нема.
Я в темноте твоих не вижу глаз.
А ты? Что видишь ты, ответь.
Хоть ты – и тень, но отзовись только раз.
Скажи, а это больно – смерть?
Но ночь нема.
Я уже устал терять своих друзей и близких,
А потом ловить чуть слышный шёпот в темноте.
Для чего мы ставим им кресты и обелиски?
И кого он спас, Творец, распятый на кресте?
Подари ответ, внеси во тьму хоть искру света,
Это – чья-то мудрость или чья-то злая месть?
Если Бога нет, то для чего тогда всё это?
Если же он есть, то почему ты – там, я – здесь?
Но ночь нема.
Ждёт молча тьма,
Что суть моя
Сама, сама
Постигнет суть небытия.
(Блокнот №5. 1999-2014)
Эта книга по-настоящему лирическая: она наполнена доступными для любого восприятия элегическими настроениями всех оттенков, вплоть до отчаяния:
Пустые дни, как дань плачу,
И жизнь уходит без возврата,
И ничего мне в ней не надо,
И ничего я не хочу»
«Слов настоящее значенье…»
( Блокнот №2. 1981-1985)
Но при этом общий настрой книги – жизнеутверждающий. А вехи поэтического преодоления трагедийности жизни воспринимаются этапами мужания духа. И, как свидетельство философского полнозвучия поэзии Докшина, по всему пространству книги рассыпаны перлы жизнелюбия. Но одно стихотворение, созданное в токах крымской геопоэтики (особенно на фоне внешне сдержанной эмоциональности поэта) выглядит откровенным воспеванием чуда жизни:
УТРО
Таракташ расчесал, словно кудри,
Облака, а меж гор в коридоре
То ли море купается в утре,
То ли утро купается в море.
Солнца луч отражён в перламутре
Створки мидии в жёсткой ладони.
Чайки стон зарождается в утре,
Или утро рождается в стоне.
Проникаюсь восторженно-мудро,
Созерцаю, люблю и приемлю
Эту землю, влюблённую в утро,
Это утро, согревшее землю.
(Блокнот №4. 1991-1999)
В диалогическом тонусе книги «Последний Хомо» без труда определяется глубокая погружённость автора в смыслы мировой культуры. Читатель найдёт в ней не только связь (как правило, неафишируемую) с общеизвестным поэтическим наследием, но и оригинальные отклики на поэтические высказывания менее именитых авторов (Н.Старшинов, В.Фёдоров, С.Третьяков, Д.Филимонов, А.Чепуров, М.Танк, В.Лавринович, Д.Фирсова, В.Шкода, Л.Якушева и Другие). Декларируя свой диалог с малоизвестными поэтами, Докшин как будто бы вписывает себя в этот множественный, но скромный ряд незнаменитостей, самозабвенно уплотняющих спасительную ноосферу Вселенной.
Стихи В.Докшина полны неожиданных рассуждений и парадоксальных умозаключений, отражающих неповторимость его авторского сознания, но редкостная смелость, даже дерзость, проявляется там, где поэт, не лукавя, обнаруживает в себе бессознательные зовы. Прислушиваясь к «первоначально человеческому в себе», личному и коллективному бессознательному, поэт получает иные точки обзора, и это позволяет ему не соскользнуть в яму культурных стереотипов и воспринимать жизнь как живое мерцание противоречивых смыслов.
В этих мировоззренческих координатах поэт делает открытие, которое в своё время приходит к каждому поэту-мыслителю:
Я ждал, и миг настал.
Сотни потраченных всуе снов
В одно слились.
Я не проснулся. Я просто встал.
Я похмелился от фраз и слов,
Как первичная слизь,
Как амёба, как сантехник Петров –
Частый гость в парашах многих миров,
И верхних, и нижних,
И дальних, и ближних.
Я пророс насквозь, как косточка вишни,
Осознал, что я – помёт и Всевышний
В одной ипостаси…
«Я ждал, и миг настал…»
(Блокнот №4. 1991-1999)
И хоть это своё открытие поэт запечатлевает в сниженной тональности, резонирующей с атмосферой нашей разочарованной эпохи, он не может скрыть своего глубинного волнения перед великостью снизошедшего откровения:
…Я возник, как лик, из множества разных
В симбиозе мёртво-белых и красных,
В одном значении.
Я изгрызен, как голодным термитом,
Своим внутренним свободным лимитом,
Но в муть вечернюю
Моей жизни врывается слон.
Обычный летающий слон.
Просто слон.
«Я ждал, и миг настал…»
(Блокнот №4. 1991-1999)
Это стихотворение Докшина можно назвать программным: в нём сконцентрировались особенности его поэтики, включая живительное дыхание вечного романтизма, во все времена питающего настоящую поэзию.
Принципиально отметить, что признание первенства идеального начала в жизни человека является не спонтанной оправой мысли поэта и не традиционной верой православного, а убеждением, добытым в упорном размышлении над жизнью и искусством, что и просматривается со всей очевидностью и в стихах, и в его настоящем философском трактате, иронично названном «Сверхновым заветом» (опубликован в книге «То, что я называю собой – Симферополь, 2009). В нём поэт убедительно преодолевает общепризнанные научные определения философских понятий. Не соглашаясь с тем, что «жизнь есть способ существования белковых тел» (Ф.Энгельс), он доказывает, что жизнь вообще не может быть способом существования, жизнь – это свойство, свойство «самовосприятия, самоосознания особого вида материи, населяющего особый мир… – мир энергий». Другими словами, нет осознания особого мира энергий – нет и жизни (!). В свете этих рассуждений Владимир Докшин полон жизни, ибо обладает способностью не только воспринимать этот особый мир энергий, но и облекать свои прозрения в шедевры формульной образности:
…Но счастливее дня,
Когда мы повстречались,
Я даже в раю не найду.
И в бесконечной цепи превращений
Нет ничего этой вечной секунды священней
Для тебя и меня…
Чёрной дырою замкнут объём
Снов, но планета жива,
Если настрою мозг на приём
Волн, уловимых едва.
«Если настрою мозг на приём…»
(Блокнот №4.1991-1999)
Читая такие строки, нельзя не почувствовать аромат истинной поэзии. Поэзии, которая проникнута мощью всеведения, но лишена позы и лоска; поэзии, которая полна боли, но не досаждает пафосным надрывом; и, самое главное, поэзии, рождённой любовью к жизни и к людям, скорее всего неосознаваемой поэтом, но осязаемой читателем.
Интересно отметить, что на вопрос к Владимиру Докшину, чувствует ли он свою причастность к какому-либо литературному течению, наш поэт недоуменно и снисходительно улыбается, явно намекая на отсутствие интереса к этому вопросу. Пытаясь рассмотреть место Владимира Докшина в пространстве поэзии, наблюдаем резонансные совпадения его поэтики с художественной философией эпохи. Вспомним, что в те годы, когда ему открылся поэтический портал жизни, русская поэзия под прессом идеологических штампов подошла к черте, за которой могло потеряться живое поэтическое мировосприятие. В то время в недрах русской ментальности созрело мощное протестное движение неомодернизма. В больших городах оно обрело массовость и популярность, а в исследовательских кругах – разнообразно изназвано и научно идентифицировано. Наш поэт, вдали от столичного поэтического мейнстрима, самостоятельно осознал пагубность «стандартизации мозгов» и пришёл к необходимости деконструкции гладкописи соцреализма, и, в унисон с художественной философией эпохи, противостоял умерщвлению поэзии оживляющей иронией и бодрящими элементами абсурдистского мышления, а также диалогичностью и интертекстуальностью, расширяющими смыслы поэтических произведений. А в «лихие» 90-е, когда литературное пространство страны заполонили постмодернистские опусы, лишённые культурного нравственного отсчёта, нашему поэту достало внутренней культурной крепости и духовного стоицизма, чтобы противостоять не только выхолощенности позитивистской назывательной поэзии, но и идейной бесформенности постмодернизма. И нигде наш поэт не снизошёл до постмодернистской безликости и не потерял своего ответственного «Я».
При этом язык поэта удивительно естествен и стремителен, а его стихи часто воспринимаются как чудесные поэтические импровизации. И, как будто специально, чтобы разрушить это впечатление, поэт пишет акростихи, которые подтверждают его виртуозную технику стихосложения. Так, в слиянии редкостной поэтической интуиции и отточенной техники стихосложения рождаются произведения неотразимой эстетической силы: свежие, как морской бриз, пронзительные, как всё настоящее…
Книга представляемого поэта напоминает читателю, что в противовес страданиям реального существования в социуме человеку дана радость стихийного поэтического миросозерцания и способность быть уникальным, как отличительные особенности Homo, произрастающие из внутреннего устройства Вселенной, продиктованные её высшей волей и гармонией.
При этом важно подчеркнуть, что поэзия Докшина – не элитарное умствование. Каждая его мысль демонстрирует органическую взаимосвязь с конкретными и понятными проявлениями жизни, и каждое его слово исходит как бы изнутри реальности. Не поэтому ли словесная вязь Докшина, часто почти балагурство, имеет удивительную силу воздействия, исподволь заставляя читателя признаться себе, на каких мелких глубинах течёт его собственная жизнь.
Побродив в творческих лабиринтах Владимира Докшина, можно, кроме прочего, остро ощутить особенности нашего момента на ленте истории поэтической художественности. Так и хочется назвать этот момент эпохой Сплавов…Разве не открывается в этой книге органичная и плодотворная сплавленность достижений русской поэзии разных эпох? И утвердившаяся с классических времён устремлённость поэтической мысли к высокому, и сконцентрированный Серебряным веком нечеловеческий протеизм в преодолении изощрённой несказанности бытийных глубин, и рыцарская одержимость противостояния – убедительностью непафосного слова – люциферовым унижениям человека в наши дни. Ради чего же наш герой соединяет всё это высокотемпературной плавкой своего сердца?
Прочитав книгу, убеждаешься: не ради самоутверждения или какого-то мифического общественного признания, именуемого славой, и явно не по эгоистическому произволу. Судя по всему, наш поэт – один из немногих, на кого это бремя, именуемое миссией поэта, обрушилось из более Высокого Центра Влияния… И вот, ненасильственно и без «высокопарной деловитости», Владимир Докшин являет самую высокую ответственность поэта – убедительно и неотразимо утверждает жизненные ориентиры, достойные человека, и ценности, ради которых человеку стоит жить.
Судак, октябрь 2015
Владимир ДОКШИН
* * *
Мы – не коллекция миров.
Мы – только отблески Вселенной.
Зачем же будоражит кровь
Нам мысль от будущности тленной?
Хочу от жизни отрезветь,
Навек забыть тоску и скуку,
От суеты ослепнуть в муках
И вечным разумом прозреть.
* * *
Ты выбирать решила? Выбирай.
Я мнителен, а он самоуверен.
С тобой я робок, капельку растерян,
А он остроты сыпет через край.
Ты выбирать решила? Выбирай.
Ты выбирать решила? Выбирай.
Он – супермен, а я закомплексован.
Он так красив, а я недорисован.
Я хилый. Он здоровый, как сарай.
Ты выбирать решила? Выбирай.
* * *
Третий поклоняется
Холеному бездельнику,
Ложной мудрости,
Скрытому страху…
Максим Танк. «Три поклона»
Детишки смотрят в рот Жан-Полю Бельмондо.
Ему усердно бьют поклонники поклоны,
А этот Бельмондо – бездельник от и до,
К тому же не простой бездельник, а холеный.
Все зрелые мужи боготворят Бриджит.
Бордо, мол, так мудра, что глянул – и проникся..
А в ней – ума на грош, а на червонец – лжи,
Вместо волос – парик, а вместо зубьев – фиксы.
Цепляют старики иконы в уголки
И шепчут матюки Иисусу и Аллаху.
Пусть будут нелегки последние деньки,
Избавь меня, Господь, от поклоненья страху.
За принципы держусь, как в шторм за ветхий буй.
Не кланяясь, иду к конечному итогу.
В поклонах сколько, друг, лбом землю ни трамбуй,
На гибкий саван грех менять прямую тогу.
* * *
Храни меня, людская чистота,
От пошлости и грязи неприметной…
В. Ткаченко. «Чистота»
От многого вокруг берег я жизнь сию,
Но надоело, и теперь, мой друг,
Священную я возлагаю миссию
Хранить меня от многого вокруг.
На алкоголь. Пускай он, друг единственный,
С похмелия нутро мое не жжет,
Пускай не будит дух во мне воинственный
И от цирроза печень сбережет.
На никотин. Пускай он, верноподданный,
Хранит меня от язв и прочих бед,
Пусть этот яд, мне по дешевке проданный,
Идет на пользу мне, а не во вред.
Хранить заставлю я клещей чесоточных
Меня от зуда. От заразы – мух.
От рук убийц – дистрофиков чахоточных.
От лжи – лжецов. От жадности – ворюг.
От пошлости и грязи окружающих
Храни меня, их пошлость и их грязь.
Среди людей, сердец не обнажающих,
Я буду жить, за сердце не боясь.
Жестока к нам судьба. А впрочем, кто мы ей?
Не верит мир в Спасение Христа.
И заклинаю я: от чистоты моей
Храни меня, людская чистота!
* * *
Я жил шутя. Я шел легко, дышал свободно,
Ничем не связан и не должен никому.
Судьбе и Богу, видно, было так угодно,
Чтоб этот мир принадлежал мне одному,
И без труда весь мир в себя вместили
В то время стены дома моего,
И в доме том друзья мои гостили,
Не замечая, в сущности, его.
Она пришла в мой мир из детской сказки,
Меня дразнила и к себе влекла,
Меняла облик, голос, лица-маски,
Но оставалась той же, кем была.
Я ей сказал: «Мой мир не так уж тесен.
Войди в него под своды синевы.
Бери, что хочешь: лучшую из песен,
Алмазы рос иль золото листвы».
Тогда в ответ пропела мне жар-птица,
Жемчужным клювом перья теребя:
«Мой друг, давай не будем мелочиться.
Отдай свой мир, а я отдам себя».
«Отдать свой мир? Отдать такое чудо!
За поцелуй! За ночь наедине!
Уж лучше я тебя навек забуду,
Зато мой мир останется при мне».
И я ушел, свободою богатый,
На чьих-то свадьбах тосты говорил,
И превращались в жен, чужих, брюхатых,
Все те, кому алмазы я дарил.
Друзьям мой мир вдруг показался тесным,
Простились второпях они со мной
И разбежались по миркам двухместным
Делить свой рай с любимою женой.
Я был не удручен, но озадачен.
К чему богатством жертвовать своим?
Ведь даль светла, и небосвод прозрачен,
Прекрасен мир, и я владею им.
Но время шло, и небо нависало
Все ниже, угрожая раздавить,
Мир сузился, и солнца в нем не стало,
И птицы перестали гнезда вить,
И чистый воздух, как в тюрьме, стал душен,
Впились в меня, терзая тело, вши,
И понял я, что никому не нужен,
Что нет со мною рядом ни души.
И я, свобода чьим была кумиром,
Не вылезая из зловонных ям,
Задавленный своим огромным миром,
Впервые позавидовал друзьям.
* * *
Я лампой был из тонкого стекла,
Светил во тьму и был насквозь прозрачен,
Но тех, кому мой свет был предназначен,
Я, подманив, не мог не сжечь дотла.
Когда кружилась в бешеном огне
Очередная жертва в танце смерти,
Я так же, как она, страдал, поверьте,
Возможно, что больнее было мне.
Мой свет тускнел и мерк из состраданья,
Все меньше я губил крылатых фей,
И эскалатор быстротечных дней
Совсем задул во мне огонь желанья,
А перед тем, как я совсем погас,
Коварством я был сильно озадачен.
Сказали все с презреньем: «Он прозрачен»,
Сказали и покинули тотчас.
И долго я в кромешной темноте
Скрывал свой жар в коптящем прозябанье,
А жалкие крылатые созданья
Летели к новой огненной черте.
* * *
Владимиру Высоцкому
Вы, обладатели вместительного зоба:
Очкатый сноб, мордатый жлоб и возомнивший клоп,
Не свалят вас иносказания Эзопа.
Вас надо, по-Володиному, – в лоб.
Хоть жизнь и коротка, хочу дожить, увидеть,
Как ваш поганый род умрет, сойдет на нет.
Где б только силы взять вас так возненавидеть,
Как ненавидел вас любимый мой Поэт.
Мне Бог не подарил ни голоса, ни слуха.
Гитару мне давать? Уж лучше кочергу.
Но не надейтесь вы на сладкую «житуху».
Молчать я не хочу. Вернее, не могу.
Седлайте мне коня. Оружие вручите,
Чтоб словом воевать с подонком и свиньей.
Я в колею твою не забреду, Учитель.
Я доберусь туда своею колеей.
* * *
Во мне растет сопротивленье
Стандартизации мозгов.
Меня тошнит от умных слов,
Меня тошнит от тех ослов,
Что мне читают наставленья.
«Ты должен то, ты должен это».
Когда успел я задолжать?
Я ж не просил меня рожать.
Но никуда не убежать
От их настырного совета.
И я хожу и улыбаюсь,
Смиренно голову склоня,
Мол, вот он я, бери меня,
Я побежден. А сам жду дня,
Когда со всеми расквитаюсь.
* * *
Отдай все краски мира за одну,
За черную, и ты не прогадаешь.
Коль ты живешь, то ты уже страдаешь.
Подобна только смерть цветному сну.
* * *
Усталым солнышком просвечен,
Кончался молча за чертой
Обыкновенный добрый вечер,
Коричневый и золотой…»
А. Чепуров. «Тем и живу»
Я не бегу за информацией,
Тем и живу, что жить мне нечем,
Любуюсь, как в реанимации
Отходит к Богу добрый вечер.
Вчера кончался. Завтра кончится.
И снова землю ночь остудит.
А мне писать об этом хочется,
Хотя читать никто не будет.
* * *
Являются большие перемены…
Д. Филимонов
О юный необузданный джентльмен!
Жизнь не спешит дарить тебя грядущему.
Она полна прекрасных перемен,
И все они, как говорится, к лучшему.
Судьбы благоприятен гороскоп.
Отсчет секунд еще не упорядочен,
А мир вокруг – цветной калейдоскоп –
Непредсказуем, вечен и загадочен.
Но, стоит сделать шаг,
Но, стоит кинуть взгляд,
На всех земных путях
Грозит тебе то шах,
То мат.
Упрешься, как ишак,
Глотнешь свободы яд,
А собственный твой страх –
Хвать за пиджак,
И – брысь назад!
Теряет мир всю прелесть новизны.
В жизнь взрослых мы спешим дорогой трудною,
Как после яркой, взбалмошной весны
Мы входим в лето знойное и нудное,
И, новым годом старый перекрыв,
Осознаем, пускай без прежней прыти, мы,
Что перемена – просто перерыв
Между двумя банальными событьями.
Круговорот идей –
Бесплодная игра –
Преследует людей,
Как тень,
До смертного одра.
Ешь. Спи. Сними. Одень.
Как черная дыра,
На завтрашний твой день
Роняет тень
Позавчера.
Куда ты волочешь, мой зрелый друг,
Гарантии от взлета и падения,
Набитый хламом прошлого сундук –
Набор стереотипов поведения,
Груз лет и партбилет, авторитет
Среди коллег, сидящих на завалинках,
Приобретенный впрок иммунитет
От перемен, любых, больших и маленьких?
И замкнуто кольцо.
Судьбы замкнулся круг.
Плюют тебе в лицо
Шевчук и Цой.
Твой сын. Твой внук.
Мой брат – ты ретроград.
Ты – плесень. Ты – лишай.
Ты можешь лишь назад?
Так сядь на зад
И не мешай.
ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ ЛЕТО
…И Амалия продолжала свой рассказ…
Жорж Санд. «Консуэло»
Тридцать второе лето.
Близится час Иисуса.
Мчится шальная Лета.
Тают мои ресурсы.
Посередине трассы
Я натяну поводья.
Сбрось на траву, саврасый,
Дьяволово отродье
И дай взглянуть без суеты
На мной сожженные мосты,
На придорожные цветы
И деревянные кресты,
На свет небесный и земной,
На то, что раньше – за спиной,
И то, что в дымке предо мной,
И то, что сбоку – за стеной.
Пусть светильник мой, мерцая,
Все постигнет, созерцая.
Отпускаю жеребца я.
Мчись, поводьями бряцая.
Дальше сам пойду по тропам,
По лугам и по сугробам.
Будет течь роса сиропом,
И друзья пойдут за гробом.
Знаю – уже ни разу
(Разве что, через год) я
Посередине трассы
Не натяну поводья.
Полдень. Я ем котлету.
Соус стекает с уса.
Тридцать второе лето.
Близится час Иисуса.
* * *
Тридцать два. Тридцать три.
Между ними нет заборов и стен.
Нет границ между «родись» и «умри» –
Как примириться мне с тем?
Годы-гангстеры застали врасплох.
Мне не сладить с ними и не уйти.
Каждый ждет, чтоб я ослеп и оглох,
Облысел и обеззубел в пути
К вершине Голгофы.
Годы радости, надежды, любви
Озверели безо всяких причин,
Растворились, как отрава, в крови.
Их автографы – шрамы морщин.
Я жалею, что доверил им все,
Что от Бога мне дано обрести,
Все, что должен был, как вьючный осел,
Как Иисус свой крест, поднять и нести
К вершине Голгофы.
И теперь я пуст, как сад в декабре.
Я – гитара, что разбилась о ночь.
Я смешон, как огурец в кобуре.
Не хотеть мне уже и не мочь.
Мой удел – хрипеть, корпеть и скорбеть.
Я расстроен до последней струны,
Но последняя струна может петь,
И несу я звук волшебной страны
К вершине Голгофы.
А что на вершине?
Ведь там ни души нет.
Струна-психопатка, другого морочь.
Мечту о Голгофе,
Как приторный кофе,
Допью до осадка и выплесну в ночь.
Ведь годы-убийцы
Не любят амбиций,
Ревнивы они, черт их всех забери,
И вовсе не в гору –
В крысиную нору
Ползут мои дни. Тридцать два. Тридцать три.
* * *
Если настрою мозг на прием
Волн уловимых едва,
Слышу порою – звезд окоем
Шепчет мне эти слова:
«Больше в веках нас ничто не разделит.
Пусть на муку время мир наших грез перемелет,
Мы с тобою всегда,
Два колебанья одной амплитуды,
Зная, куда мы стремимся, и взялись откуда,
Возвратимся сюда,
Где в оконном стекле
Скачет солнечный зайчик,
Где в мире большом и простом
На старушке-Земле
Встретил маленький мальчик
Девчонку с противным бантом.
Время над нами уж больше не властно.
Мы и представить не можем, что были несчастны
Друг от друга вдали,
Два электрона, но с разной орбитой,
Два астероида – части планеты разбитой,
Два кита на мели,
Два потухших огня,
Что остыли, отчаясь
Зажечь голубую звезду,
Но счастливее дня,
Когда мы повстречались,
Я даже в раю не найду.
И в бесконечной цепи превращений
Нет ничего этой вечной секунды священней
Для тебя и меня.
Пусть мы теперь – колебанья эфира,
Пусть мы свободны от плена трехмерного мира,
Свет далекого дня
Нас согреет во мгле,
Будто солнечный зайчик,
И когда-то (мы знаем о том)
На старушке-Земле
Встретит маленький мальчик
Девчонку с противным бантом».
«Черной дырою» замкнут объем
Снов, но планета жива,
Если настрою мозг на прием
Волн уловимых едва.
* * *
Я устал от войны.
Войны за хлеб. Войны за страсть.
За то, чтоб в память и в сны
Никто не влез, не смог украсть
То, что я называю собой,
Без чего планета пуста.
Погасите свет. Прекратите бой.
Я устал.
Я устал от себя.
Своих надежд. Своих утрат.
Устал, минуты губя,
Брести за край. Не в рай. Не в ад.
В то, что я называю «смерть».
В антисмысл Иисуса Христа.
Погасите свет. Приглушите медь.
Я устал.
SUDAK AT NIGHT
В этом баре пустом, словно дикий зверь,
Бродит бриз одиночества, бриз потерь,
И в обрывках бумаг не заснет он никак,
Словно бомж на кровати.
Лезет музыка в уши,
Но ей не верь.
Кот облезлый, проснувшись,
Захлопнул дверь,
Потому что – сквозняк.
Я допил свой коньяк
И сказал себе: хватит.
Я ступаю по лужам
Разлитых снов.
Он встречает снаружи
Без лишних слов
И, с горы Крепостной
Размахнувшись луной,
Бьет меня что есть мочи.
Из моих полушарий
Не брызжет кровь,
Потому что сценарий,
Увы, не нов.
Из потерянных лет
Соткан бронежилет
Против происков ночи.
Судак ночной,
Пусть тебя воспевают другие.
У меня на тебя аллергия.
Мы с тобою враги.
Отвечай же, не лги,
Где ты спрятал мой солнечный зной,
Судак ночной?
Ночной Судак,
Организм с перерезанной веной,
Павший ниц перед злобной гиеной,
Сеть коварных измен.
Только взять меня в плен
Не удастся тебе, хитрый враг,
Ночной Судак.
Липкий страх, черный гной – это ты, Судак, Судак ночной.
Словно рак в груди больной, ночной Судак, Судак ночной.
Беременный депрессией, агрессией, войной ночной Судак, Судак ночной.
Домой, домой, где все all rite, любой ценой...
Sudak at night.
Превратился сквозняк в тротуарный шторм,
И не виден маяк из-за пыльных штор.
Эй, вы, там, на борту!
С сигаретой во рту!
Вам не страшно на вахте?
Выплывает корабль из-за синих гор.
Он похож на автобус, но это вздор.
Я шагнул за черту.
Я нырнул в темноту
И сказал себе: хватит!
* * *
Я ждал, и миг настал.
Сотни потраченных всуе снов
В одно слились.
Я не проснулся. Я просто встал.
Я похмелился от фраз и слов,
Как первичная слизь,
Как амеба, как сантехник Петров –
Частый гость в парашах многих миров,
И верхних, и нижних,
И дальних, и ближних.
Я пророс насквозь, как косточка вишни,
Осознал, что я – помет и Всевышний
В одной ипостаси.
Доросла моя свобода до клетки.
Я рукав моей психушной жилетки
Клыком перекусил,
Потому что в мой мир влетел слон.
Потому что в мой мир влетел слон.
Просто слон.
Я таскал цемент и песок.
Я обустроил свой мир, как мог,
И я был горд,
Что горы дряни, размером с Памир,
Что цунами дряни бились в мой мир,
А он был тверд,
Как кирпич, как Ленин или Петров –
Теоретики абстрактных миров,
И нужных, и праздных,
И нудно-напрасных.
Я возник, как лик, из множества разных
В симбиозе мертво-белых и красных,
В одном значении.
Я изгрызен, как голодным термитом,
Своим внутренним свободным лимитом,
Но в муть вечернюю
Моей жизни врывается слон.
Обычный летающий слон.
Просто слон.
* * *
Василию Павловичу Рыкову
Ушел. Земная твердь не раскололась,
И вспять не повернула Суук-Су.
«Все будем там», - ловлю случайный голос,
Да высушит случайную слезу
Шум ветра, заблудившийся в лесу
На склоне героического Терца.
Все будем там. Как яд, в себе несу
Простую эту мысль, что мозг и сердце
Живому обжигает горьким перцем.
Открыл. Прочел. И голосом живым
Поведали рифмованные строки
О скалах, что, сродни сторожевым,
Хранят весенний день в цветущем дроке,
О музыке воды в речном потоке
И о лозу сжимающей руке,
О чуде, что таится в сладком соке
Вин киммерийских, в хереса глотке
И в крепком коктебельском коньяке.
Да, срок – удел живых. Но не поэта.
Бессрочно слово вещее творца.
Я в каждой строчке ощущаю это,
И с ним, ушедшим, говорят сердца
Живущих и грядущих поколений,
И мудрость созерцанья бухт и скал,
И тайный смысл физических явлений,
Который он при жизни отыскал,
Несет поэт к живым из-за черты,
Куда не достигают наши взоры.
Ему теперь хватает высоты,
Ведь он уже навек поднялся в горы.
* * *
Я дошел. Я теперь не Иисус, не Аллах.
Я лишился инстинктов, своих и звериных.
Автор вмятин от зада в несвежих перинах.
Никоторых лучей, ни коротких, ни длинных
Отразить неспособен мой мыслящий прах.
Я дошел, поглотив «перестройку» и «рынок»,
Опрокинутый мир и дешевую «тыщу»,
Всю вонищу, грязнищу, дубовый гробище,
Что, на доски разобранным, сперли с кладбища
В карантин для скотин, утепленных ватином,
Что нам всем помогает бороться с рутиной.
Поперек меня время, кого-то маня
Отражаться способностью, мчит в водопаде.
Я вино поглощаю во тьме и прохладе,
В теплом прахе себя сам себя хороня.
И замнем, ради бога. Не Бога. Но ради.
В белом, пропахшем «Шанелью» конверте –
«Тампакс» в засохшей крови…
Жизнь – это долгие мысли о смерти
После мгновенья любви.
* * *
Татьяне Алюновой
Когда фальшивит злой осенний ветер,
В гобои водосточные трубя,
Увижу я в случайном силуэте
Тебя
Всего лишь на какое-то мгновенье,
И снова повернется карусель
От памяти назад, к поминовенью,
В мир сей,
И снова станет душно от бездушья,
Опять сдержать обиды не смогу.
Смой свое эго траурною тушью
Ты, ГУВ.
Прощу тебе изгнанье каравана
И то, что псов бродячих ты любил,
Но Чайку ты свою за что так рано
Убил?!
Вспять не текут, увы, ни дни, ни реки.
Крик Чайки канул в дымке голубой.
Той Чайки, что помолвлена навеки
С тобой.
* * *
Скажите ей, ушедшей Деве-Птице,
Скажите той, чьи крылья звезд коснулись,
Чье сердце продолжает ясно биться
В меридианах равнодушных улиц.
Скажите все, о чем недосказали
Здесь, в Новом Свете: здесь, на этом свете.
Пуская слова, как лепестки азалий,
Поднимет в небо беспризорный ветер.
Скажите ей, что в суете пустяшной
Мир не растоптан чередою дней,
Что жив рассвет, что живо эхо в башне…
Что любите ее,
Скажите ей.
* * *
Эк раскрутилась подлая планета!
Остановись, кричу ей, не кружись!
Ведь сколько недосказано, не спето.
Я не скурил последней сигареты.
Я не решил, на что потратить лето.
Я не решил, на что потратить жизнь.
Пусть не сойти Земле с шальной орбиты,
И бег времен нельзя остановить,
Но времени я так скажу: иди ты!…
Хоть в пепел сигаретный преврати ты
Гранитные надгробия и плиты,
Меня тебе вовек не умертвить.
Я мозг. Я разум. Я душа Вселенной.
Костлявая с косою, отвяжись!
Пойми меня, мне надо непременно
Не превратиться в мусор, в кучу тлена, -
Я не решил, на что потратить жизнь.
* * *
Мир, отраженный в капельке росы,
Подлунному, увы, неадекватен.
В нем шорох трав и внятен, и понятен,
А я в нем – лишь одно из ярких пятен,
И быть мне в нем не годы, но часы.
Когда баланс в созвездии Весы
Всесильная энтропия нарушит,
Когда «внутри» сольется со «снаружи»,
Змей с Древа Зла в раю осыпет груши,
И Гончие сорвутся с места Псы,
Когда опять до Млечной Полосы
Сожмется разнозвездья бесконечность,
Душа моя покинет космос-вечность
И, окунувшись в Солнца мегасвечность,
Вновь станет бликом неземной красы,
Чтоб отразить меня в слезе росы.
* * *
Михаилу Медведеву
В чем же поэта предназначенье?
Именно в этом – против течения.
Против иллюзий. Стадности против.
Против диктата собственной плоти.
Против всей жизнью с момента рождения.
Против – из принципа, из убеждения.
Все для того, чтоб в молчанья мгновение
Мы, поминая, сказали бы мысленно:
«Миша, спасибо за стих твой воинственный.
Мы не забыли. Мы против забвения».
* * *
Схороню и любовь, и отчаянье,
Радость, ненависть, дружбу, вражду,
Лишь с надеждой – блондинкой печальною
По безвременью в ночь побреду.
Ночью той соловьиною, летнею
Жалость сердце раздавит, сомнет,
Ведь она умирает последнею.
Кто ж последнюю-то помянет?
Эк у светлой судьба-нескладуха!
Как же ей без: «Помянем! Налей!»,
Как же ей без: «Земля тебе – пухом!»,
Как без Царства Небесного ей?
Ночью летней, порой предрассветною
До того, как придет мой черед,
Я убью свою спутницу светлую,
А последней пусть жалость умрет.
* * *
Я научился смотреть Оттуда
Без тени надежды на веру в чудо.
Вера слепа. Высшее знание – свет.
Есть тьма вопросов. Один из них лишний:
Выдуман или реален Всевышний?
Есть Бог для тех, в которых он есть.
Для остальных его нет.
* * *
Дух поэта – ангел павший,
Тот, кто ищет к Богу путь,
Грех паденья осознавший,
Небо жаждущий вернуть.
* * *
Кто пресмыкался втуне,
Тому орлом не быть.
Рожденному в июне
Февраль не полюбить.
Ну что же в том хорошего,
Когда за воротник
Летит снежинок крошево,
А под ногой – ледник.
* * *
Угроза прямая – пророчество майя.
Грядет Апокалипсис – все это знают.
Не будет спасенья от этой чумы.
Зачеркнуты планы. Похерены сметы.
На завтра планеты наложено вето.
Все ждут конца света. Все ждут конца света.
А я не уйду, пока не дождусь
Конца тьмы.
* * *
Train station life.
Страстей анклав – вокзал бытия.
Никто здесь не помнит о точке отбытия,
А мысль об отъезде страшит. Чтоб убить ее,
Здесь каждый себе – прокурор и судья.
Быт, страсти, семья,
Привычки – лишь звенья
ЦепИ, что куется во имя забвенья
Виденья о миге грядущем, вечернем,
Двух строчек судьбы, написанных вчерне,
О дне отправленья к предмету влечения,
О часе отбытия в пункт назначения.
ЦЕпи с вокзалом всех держит сплав –
Train station life.
Нездешних глав,
Не в анклаве написанных,
Нет в книгах судеб забывших об истине,
Ставших цепными вокзальными крысами.
С ними ли я? С другими ли я?
С группой свободных от пут бытия?
С немногими, что в отличье от многих,
Веруют в цель, помнят о цели?
Царстве Небесном ли, рае, Творце ли -
Боге?
Так ли, иначе,
Тот путь, что был начат,
Нет, не закончу на полустанке.
Прими, дружище, train station, останки.
Пусть лишь словами
Якорь обрублен,
Мне – не с вами.
Билет уже куплен.
Мне – туда, по гиперболе, круто,
По Чайкой начертанному маршруту.
МОЛИТВА
Отче наш,
Нам яви могущество твое!
Да святится имя Божие
На небесах и на земле!
Нам воздашь,
Не скрывая гнева правого,
Но избавь нас от лукавого
И огради, и пожалей!
Не молю, чтобы дал ты хлеб нам днем.
Мой удел – самому радеть о нем,
Отче наш!
Боже мой,
Я пройду указанной тропой,
Я приму все, что дано судьбой –
Семь смертных хворей, страх и боль.
Господи,
Дай мне силы это все пройти!
Мне не нужен рай в конце пути,
Если рай – конец пути.
Господи!
Об одном я молю, верша сей путь.
Суть молитвы моей: Ты просто БУДЬ,
Господи!
* * *
Мы без лица. Нам нет названия.
Мы только шепот в темноте,
Но нас увидишь при желании,
Услышишь всюду и везде.
Благополучию и сытости,
Вульгарной пошлости юнцов,
Высокопарной деловитости
Мы, проходя, плюем в лицо.
Мы говорим свое – не книжное –
И не цитируем вождей,
Но нас за что-то любят ближние,
А дальних нет для нас людей.